— Экое слово глупое — принять. А ты не принимай, а так бери.

— Я должен с женой посоветоваться.

— Во! — присев, хлопнул себя по коленкам возмущенный Петр Анисимыч. — Ну, так бог с тобой! Другому-то я все равно коровушку свою не отдам и не продам, потому что ты со своим «не могу» и вправду «занеможешь». Гони-ка мне, Лаговский, двадцатку за весь скарб, чтоб не думалось… Да не теперь, а когда деньги будут. Когда будут — пошлешь. Я напишу, куда послать.

Распорядившись своим движимым и недвижимым, Петр Анисимыч пригласил чету Лаговских на угощение. Беда говорят, одна не ходит, но радость тоже не без подружек: вечером прикатил желанный гость. Сам Лука Иванович Абраменков.

Лука, высокий, статный, в пенсне, с волосами до плеч, встал в дверях, сияя как солнышко.

И они ему оба, и Сазоновна и Анисимыч, заулыбались в ответ из-за стола так дружно и счастливо, что Лаговские обернулись.

Анисимыч привскочил, оперся руками на стол:

— Ну?

Лука засмеялся.

— С нами?

Лука засмеялся пуще девичьим своим ртом, полным красивых белых зубов.

— Вот ведь! — Анисимыч облегченно вытер со лба пот и сел.

— Да ты хоть гостя-то пригласи! — весело ужаснулась Сазоновна.

— Какой он гость! Этот гость брата родного роднее. А? Лука?

Лука подошел, обнял Анисимыча, обсмотрел, поцеловал его, и все складно, верно.

— Мы с ним по одному делу, — пояснил Лаговским Анисимыч. — Я здесь, он в Устьянске.

«Удивительно, — подумал Лаговский. — Этот человек, кажется, еще ни одного слова не сказал. Вернее, только одно-то и сказал, а уже и симпатичен и умен».

— Тебе в Устьянск надо еще возвращаться? — спросил Анисимыч.

— Нет. Весь я тут. Всего моего багажа — сундучок с книгами да сумка с бельишком.

— Вот и славно! — обрадовалась Сазоновна. — Анисимыч уже нанял телегу до Канска. А Лаговский тарантас у писаря берет. Проводит.

— Анисимыч, давно я песен твоих не слыхал.

— Ну уж нет! — замахала руками Сазоновна. — Он тут до того допелся, что донос написали.

— Точно, — согласился Анисимыч, — мол, каждый день «Марсельезу» пою. Из Красноярска ротмистр приезжал.

— Вижу, обошлось.

— Обошлось.

— Пой, Анисимыч. Мы теперь люди вольные.

Анисимыч тотчас и грянул:

Голос у него был оглушительно-заливистый. Все так и пригнулись, как он грянул.

Сазоновна ладонью закрыла ему рот.

— Ты что, сдурел? Мы уедем, а им-то жить!

Анисимыч виновато закивал, чуть склонился, да пуще прежнего, аж телок на улице с веревки сорвался:

Тут все облегченно засмеялись, а Анисимыч спел первый куплет и сказал:

— А первую-то сам сочинил, когда еще в коломенской части сидел. Страшное дело. Книг не давали. Даже Евангелия не давали. Карандаша, конечно, не было. Спичками на стене чертили, потом свинцовыми обертками из-под чая…. Лука, помнишь, как перестукивались? Он один и умел среди наших перестукиваться.

Лука сказал вдруг:

— А пошли-ка, братцы, наловим на прощанье тайменей да хариусов и соорудим ушицу.

— Это самое, — вскочил Анисимыч. — Дело говоришь, такой ушицы в России не откушаешь.

Затеплился над рекою костер. Полетели искры в чернильное небо. Сидели, смотрели, молчали.

— А ведь хорошо, — сказал Лука.