— До свидания.

Моисеенко шел мимо обычной серой очереди ткачей и ткачих, и опять смотрели на него, не понимая и со страхом, но были и другие взгляды. Были злые — ишь какой особый выискался! Были кротко-радостные — нам за себя так не постоять, но, слава богу, есть все-таки люди поперечные злу. Увидал он и новое. Увидал женщину, с плотно сжатыми губами, всю в себе, не человек, а пороховая бочка.

«Эта браковщика-то и прибить сегодня может», — подумал.

Едва начал работу, подошла к нему Прасковья Чирьева. Она и вправду была очень хороша собой. Смуглая, как горянка. Брови к переносице, глаза карие, жаркие. На смуглых щеках румянец. Ямочка на подбородке.

— Анисимыч, будь человек, поди к моей машине. Погляди. Рвет нитки: то близна, то недосека. А мне теперь каждая копейка дорога.

Смотрит затравленно. Хорошие ткачи к чужой беде глуховаты… Да ведь и то — работа сдельная. Каждый о себе думает.

— Я тебе, Анисимыч, магарыч…

Засмеялся:

— Магарыч? Детям портчонки лучше купи.

Наладил ей оба станка.

А из-за соседнего уже другая ткачиха на него поглядывает. Пожилая, старуха почти, а может, и не старуха. Фабрика соки быстро сосет. Сам к ней подошел, помог.

Почет и уважение от ткачих на этаже заслужил, хоть свой заработок в тот месяц получился не больно велик.

Пришла зима.

Товары в лавке вздорожали: что заработаешь — проешь. Как-то Катя в сердцах сказала:

— В Анцыре, на краю света, и то лучше жилось.

— Люди здесь, Катя, как самая непроглядная северная ночь, — ответил Анисимыч. — Мы вдвоем работаем на три рта, а концы с концами только-только сводим. А у многосемейных что делается? Разуты, раздеты, голодны. Зашел я намедни к Гавриле Чирьеву на квартиру, а его ребята похлебку из картофельной кожуры варят. В деревне свиньи лучше едят.

— Сколько дал-то?

— Да сколько было, столько и дал… Жалеешь денег, что ли?

Она обняла его:

— Не денег. Тебя. Почернел ты, на маету фабричную глядя.

— Катя, что делать — ума не приложу. Здесь не рабочие, а рабы. Сами себя за людей не почитают. Ни гордости в них, ни сердца — один страх. У Морозова, вишь, хоть жесткий кусок, хоть черный, а все еда… Уходить надо отсюда! Смирновы в Ликине больше платят. До пасхи доработаем — и расчет. О себе пора подумать.

Ничего ему не сказала Екатерина Сазоновна. Только словам его нисколько будто бы и не обрадовалась. Сдавать, что ли, забияка ее, народный ходатай, начал? О себе вспомянул.

II

Однажды после работы прибежал Петр Анисимыч в библиотеку. Там целая толпа.

— Чего ждете?

— Да вот, читальщик наш пропал. А больно охота узнать, как у Чуркина дальше дела-то пошли.

Один из толпы спросил:

— Не ты ли, летом еще, говорил, что не хуже конторщика читать можешь?

— Давай прочту, поглядишь.

Все согласились, и Петр Анисимыч взял у библиотекаря «Московский листок».

Продекламировал несколько абзацев обычной пастуховщины о приключениях удалого разбойника. Слушали. И тогда Моисеенко «прочитал» свое:

— Чуркин был таким же фабричным, как все мы. Жил он на фабрике у Морозова, и было ему так же «хорошо», как всем нам.

Слушатели переглянулись, но стало им куда как интересно: Чуркин-то свой!

— Не вытерпел Чуркин измывательства мастеров, — «читал» Моисеенко, — не вынес бессовестных морозовских штрафов, и вот, поди ж ты, захотел быть разбойником-грабителем.

— Он бедных не грабил! — не сдержавшись, крикнул ярый слушатель Матвей Петров.