— Анисимыч, уважь. Еще почитай. Стенька-то!.. Мы думали — злодей и душегуб, а он нашего поля ягода, за бедных стоял.

Квасу принесли чтецу, чтоб голос не пропал.

Допоздна засиделись. А на следующий день из другой казармы пришли.

— Не откажи, Анисимыч, в нашей казарме про Степана Тимофеевича почитать.

Пошел к соседям. В два вечера управился. А тут новые ходоки, с фабрики Викулы.

Разговоры после чтения не шуточные. Все хвалят Стеньку, все его жалеют. «За что же, — говорят, — анафеме такого народного заступника предали?»

Привели этак Петра Анисимыча в одну казарму, а сторожем в ней Гаврила Чирьев. Как из Глухова вернулся, искал Анисимыч Гаврилу, да не нашел. Видно, тот не больно хотел встречи. Знал небось, что старый приятель ищет его.

Рукав у Гаврилы пустой. Глянул на Петра Анисимыча глаза отвел и тотчас будто спохватился и убежал куда-то.

Начал Анисимыч свое чтение. Вдруг крик, визг. Слышит — знакомый голос:

— Вижу! Вижу! Быть мору и гладу! Взирай с прилежанием, тленный человече, како век твой проходит и смерть недалече! Текут время и лета во мгновение ока, солнце скоро шествует к западу с востока.

В конце коридора провидица, с ней рядом бабы ее черные и Гаврила Чирьев. Голос у провидицы хриплый, на морозе все пророчествует, ну, Анисимыч тотчас и решил: была не была! Зазвенел во весь свой огромный козлетон, а слова как раз горячие пошли:

Провидица от неожиданности и примолкла. Спохватилась, заверещала, да ей кто-то из молодых такое загнул, пыхнула, как черная клуша, — и вон, грозя всему белому свету.

А как домой возвращался Петр Анисимыч — встретили. У балаганов. Двое дорогу загородили, а третий — в стороне, правая рука в кармане — сам Лачин. Оглянулся Петр Анисимыч назад — четвертый. Отскочил к балагану, прижался спиной к бревнам.

— Подходи! Одного из вас, но порешу! — и руку за пазуху! А там — «Вестник Европы», ненадежное оружие.

И вдруг развеселые голоса:

— На кого шумишь, Анисимыч?

Выходят из-за балагана Матвей Петров да Ефим Скворцов. Засвистел Лачин в четыре пальца — и только топот убегающих.

— Ну, ребята, — говорит Анисимыч, — вовремя вы появились. Несдобровать бы мне… Видно, кому-то поперек горла мой Стенька встал… Придется гирьку с собой носить.

— А ты и так ходи, Анисимыч! — Ефим достал из-под пальто толстый железный прут. — Не хуже любого кинжала.

— О-о-о! — удивился Анисимыч. — Так вы не случаем оказались поблизости? Сами догадались или кто подсказал?

— И сами, и наши казарменские. Ты, Анисимыч, делай свое дело, а мы свое тоже знаем.

До самой каморки проводили.

Сазоновне ничего не сказал, но призадумался. Неделю назад его перевели с полуторных станков на трехчетвертные: материал уже, заработок ниже. Старые станки на ремонт поставили. Потому и не обратил на это внимания Анисимыч, а теперь прояснилось — хотят заработком пугнуть. И точно!

За две недели работы начислили ему 4 рубля 36 копеек. Рубль — на штрафы. А Сазоновна за две недели два с полтиной заработала, и тоже рубль долой.

— Держись, старина! — сказал себе Анисимыч. — Война объявлена. Теперь кто кого.

Подготовка

I

В мужской уборной табачный синий дым и тяжкая ругань до смерти уставших мужчин.

Моисеенко достал папироску, попросил огонька. Огонька дали, но кто-то заворчал:

— Эко нас набилось! Шорину доложат — даст разгон.