— Уж больно много у нас старообрядцев на фабрике. Эти бунтовать не станут…

— Остановите завтра свои станки. А там видно будет… Старообрядцам за их старообрядчество хозяин не платит.

— Это верно.

Поздно ночью ушел Петр Анисимыч из Орехова. По дороге в Ликино нагнала его подвода. Возница за двадцать копеек согласился подвезти. Ехал он из Покрова.

— Все начальство в Орехово направляется. Говорят, большой бунт. Верно?

— Что посеешь, то и пожнешь, — откликнулся ездок. — Морозов последнюю копейку готов был у своих рабочих оттягать, вот его и наказали на целый рубль.

— Ох, царица небесная, матушка! — перекрестился возница. — Неспокойные, видать, времена наступают.

И стал молитвы бубнить. Анисимыч и соснул под сенью святых словес, под успокоительный скрип схваченного морозом снега.

— Проклятая баба! — Лачин уморился стучать, а провидица дверей не открывала.

Домишко ей Лачин купил — на хозяйские, конечно, — в Зуеве, у леса, и сам же к ней постояльцем напросился. Провидица концом света грозилась, а о грешном брюшке своем никогда не забывала. Самые богатенькие дамочки прибегали к ней под вуальками. Кому про дочкиных женихов нужно погадать, а кому про собственных ухажеров.

Лачин поставлял клиентуру, потому ни за постель, ни за стол не платил, да еще пользовался кое-каким кредитом.

И вот все рушилось. Бунт — это много полиции. Это суд. Не дай бог, в свидетели попадешь. С полицией у Лачина отношения были сложные. Да и сегодня господин бывший поручик не промахнулся. Пока рабочие громили контору и дома ненавистных управляющих, он успел пошуровать в сейфах, и не без пользы. Деньги положил в кальсоны, самое надежное место, не всякий полицейский, обыскивая, сообразит.

Лачин в ярости загрохотал в дверь ногой.

Святки! Стоишь под луной на виду, как голенький. Мороз. Стук слыхать на весь посад.

Наконец шаги в сенцах, проскрежетала задвижка.

— Ты что, спишь? — накинулся Лачин.

— Тихо, — сказала пророчица, выглядывая на улицу. — Один?

— Один. А кто дома?

— Шорин у нас прячется. В подполье все его семейство, как ты застучал, спровадила.

— Нелегкая принесла! Черт с ними, пускай сидят.

Заскочил в дом, сунул в саквояж фрак, пару рубашек, вытащил из кармана револьвер, проверил.

— Уходишь, что ли? — удивилась провидица.

Лачин окинул комнату взглядом. В красном углу футляр с киями. Поколебался. Взял.

— А должок? — спросила провидица.

— Матушка ты моя, в такое время о деньгах вспомнила. Вон шубу мою продашь, вещички… Может, и мою судьбу на прощанье предскажешь?

— Нет, — сказала пророчица, — твоя душа, как сточная канава, липко и грязно.

— Дура! — гаркнул Лачин. Так хлопнул дверью, что на столе повалилась на бочок длинногорлая цветочница.

«Какие облегчения еще?»

I

С поезда, не здороваясь ни с кем, — шуба распахнута, борода сбита к правому плечу, всю дорогу, видать, терзал, — пробежал Тимофей Саввич к лошадям. Бухнулся в возок:

— Гони!

Доскакал до Главной конторы. Все окна разбиты, бумаги разбросаны, в окнах лавок тоже ни одного стекла.

— К Дианову!

У Дианова дом почти не тронут, всего два стекла выбито. Здесь теперь была резиденция владимирского губернатора Судиенко. Все приезжее начальство было в сборе: и сам губернатор, и жандармские полковники Фоминцын и Кобордо, и прокурор Владимирского окружного суда Товарков, и покровское уездное начальство, и директор фабрики Дианов.