— Государь, никаких связей со студентами или профессиональными революционерами не обнаружено. Из доклада губернатора Судиенко ясно видно, что причина бунта — непомерные штрафы.

— Так, я посмотрю.

Пробежал глазами бумагу.

«Правление на уступки не идет и облегчения рабочим делать не желает». Синий карандаш метнулся по бумаге.

Граф Толстой цепким глазом ухватил надпись: «Какие облегчения еще?»

— Что они там, с ума сошли? — Государь оттолкнул от себя бумагу. — Переговоры ведут… Дипломаты! Промышленность трещит по швам, казначейство бьется, как рыба об лед, нам войной грозят, а мы никак не наведем порядок на одной только мануфактуре… Мало войск — возьмите еще… Обычный бунт превратили в событие. Сегодня с утра прислал очередное послание Победоносцев. Просит запретить печатание в газетах сообщений о стачке. Надо не статейки прекращать печатать, надо прекратить саму стачку!..

Часы отбили пять ударов. Государь распрямил плечи, захлопнул папки, лежащие перед ним на столе. Улыбнулся графу.

— Меня ждет Мария Федоровна. Обещал с нею и с детьми удить рыбу.

Граф поспешно откланялся.

«А все-таки он немец, — уже в экипаже, наедине, осмелился подумать о государе граф. — Так его и подбросило, как часы-то пять раз ударили. До пяти себе конец работы назначил, минута в минуту и закончил… А ведь войной действительно попахивает/.. То ли уж очень уверен, то ли глуп очень».

Войны, однако, не случилось. Генерал Комаров перешел речку Кушку и остановился. Был награжден, обласкан. Гладстон войну затеять не посмел.

II

Ребятишки с Ваней-приютским во главе носились по Никольскому, сдирая объявления Морозова и вывешивая те, что им дал дядя Волков.

«Объявляется Савве Морозову, что за эту сбавку ткачи и прядильщики не соглашаются работать. А если нам не прибавишь расценок, то дай нам всем расчет и разочти нас по пасху, а то, если не разочтешь нас по пасху, то мы будем бунтоваться до самой пасхи. Ну, будь согласен на эту табель, а то ежели не согласишься, то фабрики вам не водить».

Одну такую «табель» доставили Тимофею Саввичу.

За окном брезжило серое утро 9 января 1885 года. Морозов, тщательно одетый, но осунувшийся, с мешками под глазами — ночь не спал — разорвал серую бумажку и, глядя в окно и мелко, быстро позевывая, сказал как бы между прочим:

— Лошадей подайте. Поеду в Москву на лошадях.

Потом, напяливая тулуп на шубу и опять позевывая, еще одно распоряжение обронил:

— На хлебные листки выдачу хлеба прекратить.

И пошел садиться. Однако не торопился. В прихожей вдруг вспомнил, что чаю не пил. Чашечку выпил стоя, не скидывая тулупа. Потом вспомнил, что оставил саквояж. Сбегали за саквояжем. А когда, наконец, уселся в сани, к саням примчался сам губернатор, господин Судиенко:

— Тимофей Саввич, отмените ваше распоряжение о хлебе.

— Чтой-то вы все о бунтовщиках печетесь! — уколол фабрикант, неторопливо выбираясь из санок. — Зачем же отменять распоряжение? Люди не работают, нечего им и хлеб мой есть.

— Тимофей Саввич, вы сами понимаете, что ваше распоряжение вызовет новые волнения. И я не ручаюсь…

— Как это не ручаетесь? Вы — власть.

— Господин Морозов, я своей властью могу отменить ваше распоряжение, однако будет лучше, если это последует от вас.

Губернатор был зол: в губернии по вине этого упрямого фабриканта волнения, а он, видите ли, умывает руки. Приехал, намутил воды и бежит подальше от гнева народного. Мерзавец!

Морозов сел в возок, поискал глазами Дианова.