А беда в океане может нагрянуть внезапно и совсем неожиданная, загадочная — вроде той, что произошла «Лолитой».

— О чём задумались, Николаич? — спросил меня незаметно подошедший Волошин.

Я поделился с ним своими мыслями.

Сергей Сергеевич понимающе кивнул, помолчал, а потом сказал:

— А вы знаете, кстати, Николаевич, поговорку, бытующую у арабских моряков, плавающих на этих самых доу: «Не считай дней месяца, которые тебя не касаются…»? Неплохо? Последуем их фатализму и пойдемте спать.

— Идите, я ещё покурю.

— Ну-ну. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Сергей Сергеевич. Может, дождичка бог пошлет?

— Хорошо бы. Но наш «небесный кудесник» не разделяет эти надежды.

Волошин ушел. А я ещё закурил, глядя на огоньки а кормой.

Пожалуй, хорошо, что матросы, несущие сейчас вахту на «Лолите», не слышали истории, сочиненной Бой-Жилинским. Им там и так наверняка не слишком уютно.

Хотя, надо признать, зловещая история эта действительно, пожалуй, объясняет все загадки, с какими мы толкнулись на борту «Лолиты».

Но и рассказ профессора Лунина тоже весьма правдоподобен, да и оригинален, пожалуй, не меньше.

Стоп! Ты уже начал раньше времени подводить итоги конкурса, одернул я себя. А впереди, может, истории ещё занимательней. Отправляйся-ка спать…

Следующий день показался томительно-бесконечным. И опять-таки не одному мне, но и многим. Все свободные от вахты слонялись по палубам в ожидании вечера или толпились на корме, задумчиво разглядывая «Лолиту».

Днем, как не имеющее собственного хода судно, она несла на передней мачте два черных шара. Они тоже её не украшали, придавая довольно зловещий вид.

Со шхуной на привязи мы не могли плыть быстро, и это заметное замедление скорости ещё больше усиливало тягучесть времени, оставшегося до вечера, когда мы наконец опять соберемся на корме, чтобы услышать новые занимательные истории.

Вдобавок ещё ученые (может, впрочем, лишь для того, чтобы скоротать время?) опять затеяли исследования. Они возились с приборами, а нам, против обыкновения, даже следить за ними и гадать, что же они выудят на сей раз из океана, сегодня не хотелось.

Вконец истомившись и не находя себе места, я заглянул в радиорубку. На «Богатыре» она размещается в трубе — фальшивой, установленной лишь по традиции, для красоты.

Вахтенный радист Вася Дюжиков, чтобы скоротать время, заводил песню Высоцкого о гибнущей подводной лодке, любимую всеми моряками:

Мне тоже она очень нравится, и каждый раз, как слушаю этот хриплый, постепенно затухающий до шепота голос:

у меня мурашки бегут по коже.

— Новенького ничего не слышно? — спросил я, когда Вася выключил динамик, без особой, впрочем, надежды, радисты у нас, как полагается, о всех разговорах, какие ведутся по радио, не распространяются, и никаких тайн Вася бы мне открывать не стал.

Однако на сей раз он, поколебавшись и, видимо, решив, что чужая, случайно подслушанная передача тайной считаться не может, сказал, на всякий случай оглянувшись и понизив голос:

— Буксир, что к нам идет, всё время с разными островами переговаривается. Запрашивает, не заходила ли к ним «Лолита».

— А что ему отвечают?

Но этот вопрос Вася уже как бы не расслышал, видно, сочтя ответ на него нарушением инструкций, и, помолчав, добавил, чтобы утешить меня:

— Завтра встретимся с буксиром. Они сами всё расскажут кому следует.

Да, кстати, в этот день разъяснилось, почему обычно веселый Гена Бой-Жилинский придумал такую мрачнейшую историю. Всё дело было, видимо, в том, как сообщили мне под большим секретом радисты (кто именно, я поклялся не выдавать), что Гена вот уже несколько дней почему-то не получал ответа на ежедневные радиограммы жене, кончавшиеся традиционным вопросом, — его радисты уже выстукивали машинально, не глядя в подсунутую Геной бумажку: «Ты меня ещё любишь?» (Потом выяснилось: жена не отвечала потому, что срочно выехала на неделю в командировку.