Олег Кобзев отдыхал после вахты внизу, в коридоре у машинного отделения, потом вместе с товарищами поднялся на палубу по приказу капитана, когда судно, получив пробоину, стало быстро ложиться на правый борт. На ходовой мостик и в рубку он не поднимался.

— Капитан у нас держал строгую дисциплину на борту, — пояснил Кобзев следователю. — Даже по делу в рубку не зайдешь, если, скажем, одет не по форме. А уж без дела… Как на крейсере.

Но всё-таки, конечно, Кобзев мог оценить обстановку лучше, чем простой матрос. И следователь допрашивал его подробнее.

При первых допросах штурман полностью оправдывал все маневры и приказания капитана, считал, что всё делалось правильно и никаких ошибок Голубничий не допустил. Но потом его ответы на вопросы следователя стали путаными, их можно было толковать и так и этак.

«Вопрос. Вы по-прежнему считаете, будто при таком резком повороте, какой сделал Голубничий, чтобы вернуться под прикрытие ледяного припая, судну не грозила опасность?

Ответ. Конечно, чем круче поворот, тем опасность перевернуться больше, особенно при таком шторме. Мы и подумали было, что уже опрокидываемся, все с ног повалились.

В. Где вы в этот момент находились?

О. В коридоре, возле трапа на палубу.

В. Вы тоже упали?

О. Я? Нет, удержался за скобу.

В. А почему вы старались находиться поближе к трапу? Чтобы в случае опасности побыстрее выбраться на палубу?

О. Да.

В. Значит, опасность перевернуться при таком резком повороте была весьма реальной?

О. Конечно. Рисковый был поворот.

В. Скажите, у покойного Николая Лазарева не было каких-нибудь причин обижаться на капитана? Они не ссорились?

О. Нет, что вы! Коля старика очень уважал. Писал про него в газету, вся команда читала его статьи.

В. Значит, не мог он написать эту записку в состоянии запальчивости, обиды, для сведения каких-нибудь старых счетов?

О. Не мог, конечно, не мог. Он уважал кэпа».

Арсеньеву нередко приходилось сталкиваться с тем, как люди не слишком собранные и волевые порой начинают путаться в своих показаниях — не по злому умыслу, а просто устав от надоевших допросов.

Да, такой свидетель, как Кобзев, может доставить хлопот. Надо это учесть, готовясь к его допросу на суде, уточнить все темные места и недомолвки.

Допрашивали Кобзева как свидетеля, но почему-то следователь не предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, как того требует закон. Во всяком случае, расписки штурмана о таком предупреждении в деле не было. И в трех протоколах не было указано, где именно производился допрос. Надо сказать Алексееву.

Арсеньев вспомнил, как настороженно встретил его следователь, и поморщился. Заработал он в прокуратуре нелестную славу «буквоеда». Ладно, ничего не поделаешь.

«Н-да, с этим «простым» делом будет хлопот», — невесело подумал Арсеньев. Поводов для беспокойства было немало. Голубничий всё отрицает. А как быть адвокату? Может ли он не кривя душой занять на суде такую же позицию? Ведь он сам сомневается в невиновности Голубничего. Это-то его и мучает.

Кажется, найдутся убедительные обстоятельства, смягчающие ответственность капитана. Конечно, трудно было сохранить полное самообладание и не допустить ни одной ошибки в таких критических обстоятельствах, в каких оказался Голубничий. Даже если капитан в чём-то ошибся, он вёл себя мужественно, и его нельзя не уважать за это.

Давно уже для Арсеньева стали заповедью слова Маркса о том, что государство даже в нарушителе закона должно видеть человека, свою живую частицу, в которой бьется кровь его сердца, видеть солдата, защитника родины, гражданина, главу семьи. «Государство не может легкомысленно отстранить одного из своих членов от всех этих функций, ибо государство отсекает от себя свои живые части всякий раз, когда оно делает из гражданина преступника».