Он подумал, что благообразие старости не пустой звук. Но и какая-то противоположная смутная мысль пришла ему в голову. Он подумал со смущением, что есть что-то нехорошее в том, что он так почувствовал безобразие старушки. Он почувствовал свою ошибку, нет, некоторую пошлость своего взгляда на эту старушку, он почувствовал, что на нее надо было смотреть с какой-то другой точки зрения, а не сравнивать — пусть невольно — ее безобразные ноги с прекрасными ногами девушки, о которой он думал. Но все это очень смутно, как предчувствие мысли, прошло в его голове.

Но тогда же случилось и нечто потрясшее его.

Он сидел на скамейке, погруженный в сладостное воспоминание об этом прикосновении. Он думал о нем, смаковал его и замирал от мысли, что же будет, когда он по-настоящему обнимет, прижмет к себе любимую девушку.

В нескольких шагах от него две маленькие девочки играли в песке. И вот, погруженный в эти томящие мысли, он краем уха услышал, что одна из них что-то ему сказала, может быть спросила у него, который час. Вопрос этой девочки перевел его из сладостного сна наяву в какую-то дрему, но он так до конца и не вышел из нее.

— Оставь его, — вдруг услышал он голос второй девочки. Не подымая головы и продолжая лепить из песка норообразный домик, она добавила: — Он ничего не слышит… Он влюблен в Вику…

Это было имя подружки сестры. Вторая девочка в ответ хмыкнула, а Сергей, очнувшись, испытал чудовищной силы стыд и такой же силы мистическое удивление, как если бы, проснувшись утром, услышал от матери содержание своего юношеского сна.

Да как же это может быть, да что же это я, с ума сошел, что ли, думал он, боясь шевельнуться, боясь хоть одним движением показать, что он что-то слышал, как если б ему, показав, что он знает о том, что они знают, пришлось бы немедленно убить их, свидетелей его позора.

Дождавшись мгновения, когда, как ему показалось, дети забыли о его существовании, он ушел, весь внутренне сжавшись от стыда. Сколько он ни думал о случившемся, он никогда не мог толком понять, откуда эта девочка знает о том, о чем, в сущности, он сам едва догадывался. Единственно реальное, что он мог установить, это то, что подружка сестры жила недалеко от этого сквера. Может быть, девочка эта была с ее двора и она, болтушка, кому-то что-то сказала, а девочка услышала? Но откуда она его узнала? Это казалось непостижимым.

Позже, вспоминая этот запомнившийся ему на всю жизнь день, он думал о том, что стыд, испытанный им, мог быть таинственным наказанием за то, что он испытал позорное эстетское отвращение при виде бедной старушки, бегущей, вскидывая свои безобразные ноги.

Теперь он уже знал, что этот недостаток в нем есть, и стыдился его, и старался от него избавиться, насколько это возможно. Но, вспоминая этот случай, он все-таки старался и оправдаться. Он знал, что по-настоящему испытывает нежность по отношению к старым людям, впрочем, как и к детям, но старушка эта, побежав через дорогу, сама вышла из того измерения, в котором она, вероятно, достойна восхищения, и вошла своими суетными прыжками в измерение, где она безобразна. Ну, мало ли, подумал он, тут же оспаривая себя, может, магазин закрывали, вот она и побежала…

«…Чего это я вдруг вспомнил», — подумал он и, последовательно возвращаясь по ходу своих мыслей, решил, что горячее прикосновение солнца напомнило ему то первое в жизни незабываемое прикосновение.

Он оглядел берег с лагерем на склоне, со студентами на диком пляже и заметил, что обитатели берега чуть-чуть перегруппировались, хотя и теперь все было живописно и гармонично, как раньше. Сейчас на берегу почти все угомонились и лежали, кто в одиночку, кто парами, в море мало кто купался.