— Давай-ка лучше еще раз по пивку.

— Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, — улыбнулась Светлана.

— Сейчас не надо, — вставил Валя Муромцев. — Мы и без того пьяны.

— Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывет, как плывет. Деревья, листы, твое лицо, небо… Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.

— О, — вдруг вздрогнула Светлана. — Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!

— Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в нее проваливаешься, — прошептал Валя.

— Ну, это ведь с возвратом! — захохотал Закаулов.

— Тогда за возврат! — произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.

— Чтобы нам все время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, — возбужденно заговорил Муромцев. — И видеть лицо Светланы, — подумал он.

— А небо-то какое, — пробормотал Олег. — Боже мой, какое небо!

Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника, за возврат из тьмы.

— И хорошо бы еще, — суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, — чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой — я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную — кто-нибудь да выскакивал, обагренный, и встречался бы с людьми и чокался!

— О, это у тебя свое, — заметил Олег. — Это уже из твоих рассказов.

— Волосы, глаза, — все, все, — шептал Закаулов, пьянея. — Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.

— Тем не менее, — удивился Муромцев.

Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие «похмельные» стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесенными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.

Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на ее лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом… Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и если бы им сейчас сказали: «умереть», они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. «Как долго может чистота длиться в мире», — думал Закаулов.

«Очарование ли это, чары? — проносилось в уме Муромцева. — Нет… нет… это ведь реальное… это есть».

Светлана встала и подошла к березке. Ветер и звуки далекого города, хотя в то же время рядом. Что-то протоптано на земле, чьи-то следы, куда они ведут, что остается, что нет?! И как плачут листья, когда они любят?!

И вдруг потемнело. Олег ушел в непонятное забытье. Когда он очнулся — сколько прошло времени он не помнил — Светлана уже прощалась: ей надо было идти. Расстроганный Закаулов, совсем трезвый, напросился проводить ее.

Валя Муромцев почему-то постеснялся присоединиться к ним и решил идти с Олегом, совсем в другую сторону, к метро. Выйдя из леса, простились и разошлись.

Олег и Валя быстро очутились в сутолоке улиц, среди автомобилей, троллейбусов, спешащих людей, спокойных толстеньких газировщиц.