-- Кошмар. Кошмар. Кошмар, -- заговорил доктор, глотая чай, -- кошмар. Каждый вечер, понимаешь ли, раздается одно и то же: "Ты где был?" -- "На Николаевском вокзале". -- "Врешь". -- "Ей-Богу..." -- "Врешь". Через минуту опять: "Ты где был?" -- "На Нико..." -- "Врешь". Через полчаса: "Где ты был?" -- "У Ани был". -- "Врешь!!"

   -- Бедная женщина, -- сказала жена.

   -- Нет, это я бедный, -- отозвался доктор, -- и я уезжаю в Орехово-Зуево. Черт ее бери!

   -- Кого? -- спросила жена подозрительно.

   -- Эту... клинику...

* * *

   Он в Орехово-Зуево, а знакомая Л. Е. в Италии. Увы, ей нет места даже за перегородкой. И прекраснейшая женщина, которая могла бы украсить Москву, стремится в паршивый какой-то Рим. И Василий Иванович остается, а она уедет! А Наталья Егоровна бросила этой зимой мочалку на пол, а отодрать ее не могла, потому что над столом 9 градусов, а на полу совсем нет градусов и даже одного не хватает. Минус один. И всю зиму играла вальсы Шопена в валенках, а Петр Сергеич нанял прислугу и через неделю ее рассчитал, ан прислуга никуда не ушла! Потому что пришел председатель правления и сказал, что она (прислуга) член жилищного товарищества и занимает площадь и никто ее не имеет права тронуть. Петр Сергеевич, совершенно ошалевший, мечется теперь по всей Москве и спрашивает у всех, что ему теперь делать? А делать ему ровно нечего. У прислуги в сундуке карточка бравого красноармейца, бравшего Перекоп, и карточка жилищного товарищества. Крышка Петру Сергеичу!

   А некий молодой человек, у которого в "квартире" поселили божью старушку, однажды в воскресенье, когда старушка вернулась от обедни, встретил ее словами:

   -- Надоела ты мне, божья старушка.

   И при этом стукнул старушку безменом по голове. И таких случаев, или случаев подобных, я знаю за последнее время -- целых четыре. Осуждаю ли я молодого человека? Нет. Категорически -- нет. Ибо прекрасно чувствую, что посели ко мне в комнату старушку или же второго Василия Ивановича, и я бы взялся за безмен, несмотря на то, что мне с детства дома прививали мысль, что безменом орудовать ни в коем случае не следует.

   А Саша предлагал 20 червонцев, чтобы только убрали из его комнаты Анфису Марковну...

   Впрочем, довольно.

* * *

   Отчего же происходит такая странная и неприятная жизнь? Происходит она только от одного -- от тесноты. Факт: в Москве тесно.

   Что же делать?!

   Сделать можно только одно: применить мой проект, и этот проект я изложу, предварительно написав еще главу "О хорошей жизни".

   Москва, 1924 г.

II.

О хорошей жизни

   Юрий Николаевич заложил ногу за ногу и, прожевывая кекс, спросил:

   -- Вот не совсем понимаю, почему вы, человек довольно благодушный, как только начинаете говорить о квартире, впадаете в ярость?

   Я тоже сунул в рот кусок кекса (прекрасная вещь с чаем, но отнюдь не в 5 часов дня, когда человек приходит со службы и нуждается в борще, а не в чае с кексом. Вообще, московские граждане, бросим мы эти файф-о-клоки к чертям!) и ответил:

   -- Поэтому и впадаю в ярость, что я на этом вопросе собаку съел. Высокий специалист.

   -- Может быть, вы еще чаю хотите? -- осторожно предложила хозяйка.

   -- Нет, благодарю вас, чаю не хочется. Сыт, -- со вздохом ответил я, чувствуя какое-то странное томление. Обломки кекса плавали внутри меня в чайном море и вызывали чувство тоски.

   -- Вам хорошо говорить, -- продолжал я, закуривая, -- когда у вас прекрасная квартира в две комнаты.