Лейтенант не стал благодарить старшину, он попросил сделать из бинта лямку и привязать ее к плащу, надел эту лямку на плечо и теперь мог идти сколько угодно.

Их опасения оказались ненапрасными: только двинулись, как услышали далекий грохот и поняли, что по проселку, лежавшему впереди, приближаются мотоциклисты.

До дороги оставалось немного — она проходила почти по опушке, — разведчики прибавили шагу и успели проскочить проселок раньше гитлеровцев. Только они углубились в лес, как из–за поворота выскочил первый мотоцикл с коляской. Разведчики залегли в кустах, на всякий случай приготовились к бою, хотя и не сомневались, что немцы, проскочат мимо.

Неожиданно первый мотоцикл остановился, за ним еще четыре — на каждом по двое вооруженных эсэсовцев.

Солдат из передней машины, обернувшись к остальным, что–то сказал — расслышать слова за грохотом моторов было невозможно. Наверное, те, к кому он обращался, тоже ничего не слышали, потому что эсэсовец вылез из коляски и показал пальцем на песок.

Мотоцикл остановился именно там, где разведчики переходили дорогу, и они поняли, что гитлеровец заметил их следы. Но другие эсэсовцы не разделяли энтузиазма своего товарища. Один из них даже махнул рукой, чтобы ехали, но гитлеровец заупрямился. Низко нагнувшись к земле, будто вынюхивая следы, начал углубляться в лес — шел навстречу верной смерти, ибо Дубинский уже и автомат поднял. Но эсэсовцу было суждено еще пожить: то ли испугался леса, то ли убедился в тщетности своих поисков — постоял немного, осматриваясь, и повернул назад. Сев в коляску, все–таки выпустил длинную очередь по подлеску, и мотоцикл сразу двинулся, за ним — остальные. Когда мотоциклисты исчезли за поворотом, Дубинский заправил под пилотку белесые, будто обесцвеченные перекисью водорода, кудри, его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.

— Этот эсэс — страшный нахал! — Взвесил автомат на ладони: — Еще бы два шага, и я бы точно не выдержал…

— Странно, как он не услышал стона Ивана? — поднялся с травы Дорош.

Котлубай пояснил:

— В таком грохоте и сам себя не услышишь. Начадили своими керосинками… Да уж недолго им ездить…

Сугубчик стряхнул с плаща воду:

— До реки десять километров, там блицдрап, а тут — будто век собираются сидеть…

Вдруг в ясных глазах юноши Котлубай увидел радость. Проследив направление его взгляда и встретившись глазами с Цимбалюком, торопливо опустился на землю возле сержанта.

— Ну, Ваня, — сказал он бодро, — вот ты и оклемался. Завтра доберемся до своих, отправим тебя в госпиталь, подлечишься…

Цимбалюк смотрел мимо него — слышал или нет, понять было трудно, — смотрел немигающим взглядом, словно заметил на сером, дождливом небе нечто страшно интересное. Потом улыбнулся и небрежно ответил, будто речь шла о какой–то мелочи:

— Умру я сейчас, ребята, и не надо мне зубы заговаривать… Чувствую, что умру, не хочется умирать, да что поделаешь… Тот фриц оказался проворнее… Ты, Володя, знаешь, кому написать… и что… — тихо вздохнул, закрыл глаза, словно и правда собрался умирать. Лицо его мгновенно приобрело скорбное выражение, по нему начала разливаться бледность.

Котлубай схватил Цимбалюка за руки:

— Брось, Иван, отходную петь…

— Мне уж не смеяться, Володя. — Цимбалюк открыл глаза и смотрел серьезно: понимал, что со смертью не шутят, и как бы призывал товарищей не делать этого. — Я вот что хотел сказать вам: была у меня такая мысль — вернуться в эти места лет через тридцать… — Веки его опустились, будто тяжело было смотреть на мир, и Котлубай понял, что Цимбалюк действительно умирает.