— Быть не может! Шаг, на который ты решился тогда, неминуемо должен был стоить тебе головы.

— Я и был на волосок от плахи. А перед тем подвергся более чем неприятным — уж ты мне поверь — процедурам, так скажем…

Он помолчал в злобной задумчивости:

— Никому не пожелаю… Впрочем, нет. Тебе бы пожелал.

Теперь он шевельнулся. Шагнул в сторону, перенеся тяжесть тела с одной ноги на другую. Только и всего, но Диего Алатристе был начеку и в чутком ожидании. Слишком хорошо он знал Малатесту, чтобы не опасаться и самого безобидного движения итальянца, стремительного и смертоносного, как змея.

— Меня свежевали, как кабана, подвешенного на крюк, — продолжал тот. — Терзали и мучили сутками, неделями и месяцами напролет… Но, как ни странно, дыба с кобылой меня и спасли. Кое-что из того, что я рассказал — ибо уверяю тебя, умолчать мне удалось мало о чем, — привлекло внимание людей, которые мною занимались.

Он вдруг замолчал, стал очень серьезен и уставился в окно, явно не видя его. Или видя одну лишь решетку. Алатристе не без растерянности снова отметил, как преобразился итальянец за то время, что они не виделись. Краткий рассказ о своих злоключениях он вел тихим, тусклым голосом. Будто был погружен в себя, вернее — в пучины пережитого некогда ужаса. Никогда прежде Алатристе не слышал у него такого тона.

— Не верю, — сказал он, взяв себя в руки. — Никто в твоем положении…

Его прервал взрыв хохота — прежнего, хорошо знакомого. Сухого и жесткого, как раньше. Как всегда. Больше похожего на треск или скрип.

— …не смог бы спастись, хочешь сказать? Ну а я вот смог, как видишь.

Малатеста отвел глаза от окна и опять уставил на капитана невозмутимо-уверенный и жестокий взгляд.

— Не сочти за неучтивость, но я не стану рассказывать, что да как там было… Мне велено онеметь. Тебе довольно знать вот что: сочли, что живой я окажусь полезнее, чем дохлый. И что доходней будет держать меня на воле, а не в цепях на галере. Ну и вот, сеньор капитан, я перед тобой. И у тебя в товарищах.

День сюрпризов, подумал Алатристе. И, несмотря на нелепость происходящего, едва сдержался, чтобы в свою очередь не расхохотаться.

— Иными словами, мы отправимся в путь вместе?

— Вот этого не знаю. Но когда прибудем к месту назначения — вместе или порознь, — заниматься будем одним делом.

— А как же наше с тобой дело? Счет-то не закрыт.

Итальянец бессознательно поднял руку к шраму, чуть оттягивавшему в сторону правое веко, отчего глаз немного косил. Это была память об ударе, полученном от Алатристе в устье Гвадалквивира, во время ночного боя на «Никлаасбергене». И слегка прикоснулся к давно зарубцевавшейся ране кончиками пальцев, словно она все еще болела.

— Это ты мне говоришь? Мне? Да моя бы воля — я бы сию минуту свел с тобой счеты… Где-нибудь в тихом месте — и на чем скажешь: на шпагах, кинжалах, ножах, аркебузах, пехотных копьях… да хоть на мортирах. Но кто платит, тот и заказывает музыку, сам знаешь. А я из этого дела извлеку не только то, что мне причитается, но и то, что с меня не взыщут.

— Ты, выходит, особо ценная персона.

Малатеста крепко выругался по-итальянски и добавил:

— Можешь за эти слова счесть меня фанфароном, но это — чистая правда.

Он подошел поближе, понизил голос. Улыбаясь так, словно они с Диего Алатристе были всю жизнь необыкновенно близки. Да ведь в определенном смысле, сказал себе капитан, так оно и есть. И сам удивился, до чего же это точно. Есть ли кто ближе заклятого, смертельного врага?

— Я лично знаю людей, которые будут всем заправлять там, куда мы отправляемся.