– Точно. Мой.

– Так, – сказал Барро, – дальше поедет в камере над машинным отделением.

Каждый, на кого указывал надзиратель, подтверждал свою виновность за провоз то ли гвоздя, то ли штопора, то ли ножа. Их, голых, по одному уводили вверх по лестнице два стражника. На палубе остались лежать один нож и золотая гильза, против которых стоял один человек. Он был молод, лет двадцати трех или двадцати пяти, хорошего сложения. Рост под метр восемьдесят, атлет, голубоглазый.

– Твоя? – спросил надзиратель, показывая на золотую гильзу.

– Да, моя.

– Что в ней? – спросил майор Барро, взяв гильзу в руки.

– Триста фунтов стерлингов, двести долларов и два бриллианта по пять карат.

– Посмотрим.

Майор открыл гильзу. Его обступили другие, заслонив от нас. Мы не видели, что происходило, но слышали, как он сказал:

– Верно. Имя?

– Сальвидиа Ромео.

– Итальянец?

– Да, месье.

– За гильзу наказывать не будем – только за нож.

– Простите, но нож не мой.

– Не говори глупостей, – вмешался багор, – я нашел его в твоем ботинке.

– Я повторяю – нож не мой.

– Значит, я лгу?

– Нет. Вы просто ошибаетесь.

– В таком случае чей же? – спросил майор Барро. – Если не твой, то чей-то.

– Не мой, вот и все.

– Если не хочешь попасть в изолятор – а ты там изжаришься, потому что он над котлом, – то скажешь, чей это нож.

– Не знаю.

– Не делай из меня дурака! Нож нашли в твоем ботинке, а ты не знаешь, чей он? Не принимаешь ли ты меня за идиота? Либо он твой, либо ты знаешь чей. Говори.

– Не мой и не мне говорить, чей он. Я не доносчик. Я не давал вам повода думать о себе, что я такой же позорник, как какой-нибудь тюремный офицер, разве не так?

– Стража! Наручники! Ты дорого заплатишь за проявление недисциплинированности.

Два старших офицера, капитан корабля и начальник конвоя, поговорили между собой. Капитан отдал распоряжение старшине-рулевому, тот ушел. Через некоторое время появился здоровенный матрос-бретонец с деревянным ведром, полным морской воды, и канатом с руку толщиной. Осужденного поставили на колени у нижней ступеньки лестницы и привязали. Матрос смочил канат в ведре и изо всей мочи принялся пороть бедолагу по спине, почкам и ягодицам. Тот не издал ни звука. Человек на глазах превращался в кровавое месиво. Крик, раздавшийся в нашей клетке, оборвал кладбищенскую тишину:

– Погань! Шайка мерзавцев!

Все только того и ждали, чтобы подхватить и заорать:

– Убийцы! Свиньи! Ублюдки!

Чем больше нам угрожали открыть огонь, если не замолчим, тем сильнее мы драли глотки, пока вдруг капитан не крикнул:

– Пустить пар!

Матросы открыли вентили, и струи пара с силой ударили в нас. В доли секунды мы распластались, прижавшись животом к полу. Струи проходили на уровне груди. Вспыхнула паника. Ошпаренные не смели кричать. Все это продолжалось не более минуты, но страх успел пронять каждого до печенок.

– Надеюсь, скоты упрямые, вы поняли, что я имел в виду. Малейший беспорядок – и я включу пар. Дошло? Встать!

Серьезно обварились лишь трое. Их отправили в лазарет. Высеченного бедолагу снова водворили в нашу клетку. Шесть лет спустя он умер во время нашего совместного побега.

В продолжение всех восемнадцати дней плавания времени было предостаточно, чтобы уяснить себе, что нас ожидает, или хотя бы иметь некоторое представление о каторге.