— Том, запиши!

Отец явно тешился этой сценой, да и мы тоже. Бедняга Коллинз! Никто его не любил, даже Локки, у которого полгорода было в приятелях. Вероятно, Локки просто подкупил его или пригрозил выдать какой-нибудь его грешок. А между прочим, сын Коллинза, прозванный Громовержцем за свою страсть к электротехнике, пользовался всеобщей симпатией. Это был славный малый, очень добрый и порядочный; впоследствии его увлечение электротехникой миновало, он принял духовный сан, и, наверно, из него вышел отличный священник и первоклассный крикетист.

— Виноват я, что ли? — почти жалобно сказал Коллинз. — Ведь я только…

— Вы только исполняете свои обязанности, — договорил за него отец. — Но в ваши обязанности вовсе не входит врываться в частный дом под предлогом служебного дела и беспокоить и оскорблять подданных ее величества королевы, обвиняя их в нечестных и противозаконных поступках…

Тут Джо Коллинз не выдержал и обратился в бегство; готов поклясться, я слышал, как он скрежетал зубами, убегая.

— Молодец, папа! — великодушно признал Том, когда мы все вернулись в столовую.

— Пфа! — Своим любимым междометием и небрежным взмахом руки отец хотел показать, что не считает одержанную победу чем-то заслуживающим внимания. — Тут и закон ни при чем, — сказал он, словно Коллинз не стоил того, чтобы в споре с ним прибегать к авторитету закона. — Одни слова.

Но мать посмотрела на него с грустью и сказала:

— Эдвард Квэйл, когда-нибудь этот человек подстережет тебя в темном переулке и убьет.

— Если я сам не убью его раньше, — спокойно возразил отец, и это были самые крамольные слова, какие я от него в жизни слышал; ведь они выражали намерение пойти против закона, а это для него было почти то же самое, что пойти против бога.

— Силен папа! — снова сказал Том.

— Чтоб я не слышал здесь этих словечек! — прикрикнул на него отец, торопясь строгостью уравновесить проявленный вкус к потехе.

Выражение «силен» было в ходу у коренных австралийцев, а нам не разрешалось дома пользоваться выражениями такого рода. Отец любил повторять вслед за Эдвардом Гиббоном Уэйкфилдом, что язык австралийцев — это испорченный жаргон английских воров, и нам с Томом приходилось вести двуязычное существование: дома мы разговаривали на хорошем английском языке, а с товарищами, когда не слышал отец, — на «воровском жаргоне». Впрочем, с годами у самого отца стало проскальзывать в речи что-то австралийское, хоть он бы взвился до небес, скажи ему кто-нибудь об этом.

После посещения Коллинза стало ясно, что Локки встревожен и, может быть, даже немного растерялся. Но отцу для полноты составленной им картины не хватало одной детали, и эту деталь должен был отыскать Том — Том, который теперь каждый вечер обнимался с Пегги Макгиббон за рубкой Финна Маккуила-старшего.

Отец хорошо знал наш город, знал, что Локки пользуется общей симпатией (пусть не всегда искренней), и потому пока больше не искал свидетелей против него. Он выжидал, и это было разумно: в первые дни любой из соседей Локки или из членов добровольной пожарной дружины на вопрос о причине пожара ответил бы так, что Локки вышел бы чист, как стеклышко. Но время шло, и по городу поползли слухи о каких-то таинственных письменных показаниях и химических анализах. Слухи становились все упорней, и уже меня на улице окликали приятели: «Эй, Кит! Как там дела с корытом?» Мало-помалу все уверовали в то, что у отца есть в руках серьезные доказательства виновности Локки, а раз так, каждый бы поостерегся без достаточных оснований утверждать противное. Словом, тактика отца оправдала себя, слухи сделали свое дело, и можно было приниматься за соседей и пожарных.