Она хохотала. Ее темные бесстыжие глаза зазывающе впивались в меня. Она издевалась ради самой издевки, а не для обороны от моего негодования. Я скверно выругался и ушел. Она запустила мне в спину изощренным матом.

Весь этот день, вспоминая наш разговор, я то снова вскипал, то хохотал. Мне очень понравилась ее шутка насчет сидоровой козы, через несколько лет я вставил ее в говорню одного остряка в моем первом романе. И ужасало, что будет с Кожевниковым, когда он доведается, что за штучка его жена. В конце концов он должен все о ней узнать. Но не от меня, решил я. Совесть не позволяла мне развеять его иллюзии.

Он узнал о ней много раньше «конца концов». По Норильску распространилась жутковатая история о его реакции на поведение жены. Видимо, он что-то заподозрил и потому внезапно явился домой не вечером, а в середине дня. Нина в это время лежала в постели с одним из своих лагерных дружков. Я уже упоминал, что коренастый широкоплечий Кожевников отличался незаурядной силой. Бешенство усилило его природную потенцию. Любовник жены, избитый до потери голоса, был голым выброшен наружу в снег. И только после его исторжения из балка на мороз вслед полетели одежда и валенки. Затем настала очередь жены. Никто не видел ее синяков, но знали, что она неделю не выходила из балка – лежала в постели уже не от демонстрационной лени, а по физической необходимости.

Домой к Кожевникову я не пошел, опасался разговора о неверности Нины. Я предвидел, что он обрушит на меня всю горечь сетования на женскую недостойную природу и запальчиво подтвердит, что он всегда с пренебрежением относился к этой половине человечества. И вот – худшие его оценки подтвердились. Нину я еще мог обругать, но он, несомненно, напустится на всех женщин чохом – и тогда, совсем не к месту и совсем не вовремя, мне придется встать на их защиту. И обвинить его самого – должен был заранее доведаться, кого выбирать в жены, – сам прошляпил. Это могло закончиться первой ссорой за многие годы дружбы – я очень боялся такого финала.

Но он явился ко мне сам. Разговор пошел и о Нине, но он был не таким, как мне вообразился.

– Хочу проститься с вами, Сергей Александрович, надо менять обстановку. Нина постоянно болеет – то печень, то почки, а теперь и с желудком плохо. Мы в это лето поехали с ней в Москву, ходили по разным знаменитостям. Диагноз у всех один – немедленно распроститься с Заполярьем. Срочно на юг, к теплому морю, к свежему молоку, к фруктам и овощам.

Я поинтересовался:

– Значит, вывозите Нину? Куда же наметились?

– В Болгарию, на Балканы. В министерстве меня еще помнят по доарестным делам. И Зверев, отпуская из Норильска, дает хорошую характеристику. Предложили главным инженером строящегося полиметаллургического завода. Врачи одобряют – горный воздух, неподалеку Черное море... Может, вытяну Нину...

Я спросил острожно:

– Неужели так плохо, что опасаетесь?..

Очень опасаюсь, – ответил он сумрачно. – Болезнь запущена. Долго скрывала от меня реальное состояние. Нина такая гордая. Почему-то всегда считала, что болезнь не столько несчастье, как унижение. Я ужаснулся, когда узнал, до чего дошло. А она все смеялась, подшучивала над собой. И сейчас посмеивается.

– Будем надеяться, что в Болгарии ей станет лучше.

– Будем надеяться, – повторил он. И, помолчав, добавил: – А если не станет – как стерпеть? Скажу вам по-честному – Нина для меня единственный свет в окошке. Несчастья с ней не перенесу.

Мне вдруг нестерпимо захотелось возразить ему. Он неоднократно ошибался в оценке самого себя.