Наверное, я должен признаться: было одно темное пятнышко в моем отношении к нему, смутное недовольство, которого я никак не выражал. По правде, меня это не очень и беспокоило. За пятнадцать лет я написал четыре романа — подвиг, учитывая мою преподавательскую нагрузку, отцовские обязанности и тесноту. Все четыре больше не допечатывались. И издателя у меня уже не было. Моему старому другу я всегда посылал экземпляр с теплой надписью. Он благодарил меня, но ни разу не отозвался по существу. Уверен, что после Брикстона он ни одной моей строчки не прочел. Свои романы он тоже мне присылал — девять против моих четырех. В ответ на первые два или три я слал ему длинные одобрительные письма, потом решил, что ради равновесия в нашей дружбе буду вести себя, как он. О книгах друг друга мы больше не разговаривали и не писали — ну и хорошо.

И вот вы находите нас на второй половине земного пути пятидесятилетними или около. Джослин был национальным достоянием, а я… ну, сказать неудачником было бы неправильно. Все мои дети были пропущены через университет или находились в процессе; я еще прилично играл в теннис, брак мой после нескольких скрипов и скрежетов и двух взрывчатых кризисов держался, и ходили слухи, что в течение года меня сделают полным профессором. Я сочинял пятый роман, но дело двигалось не очень хорошо.

Теперь перехожу к сердцевине моего рассказа, решающему оттягу пилы. Было начало июля, и, проставив оценки за выпускные работы, я по обыкновению поехал из Дарема в Хампстед. Но в этот раз поездка была необычная. Завтра Джослин и Джолиет уезжали на неделю в Орвието, и мне предстояло присматривать за домом — кормить их кошку, поливать цветы и, пользуясь простором и тишиной, работать над бестолковыми пятьюдесятью восемью страницами моего романа.

Когда я приехал, Джослин бегал по делам, и встретила меня радушная Джолиет. Она была специалистом по рентгеновской кристаллографии в Империал-колледже, красивая, ухоженная женщина с теплым тихим голосом, сердечная в обращении. Мы пили чай в саду, обменивались новостями. И тогда, после паузы, нахмурясь для начала, словно перед заготовленным сообщением, она заговорила о Джослине — что у него не ладится работа. Он закончил последний черновик романа и удручен. Роман не оправдал его ожиданий — предполагалось, что это будет важная книга. Он несчастен. Думает, что не в состоянии улучшить роман. Но и уничтожить его не находит в себе сил. Вот она и предложила взять короткий отпуск и побродить по пыльным белым тропинкам вокруг Орвието. Ему нужно отдохнуть, оторваться от рукописи. Мы сидели под огромной ивой, и она рассказывала мне, в каком расстройстве давно уже пребывает Джослин. Она вызвалась прочесть роман, но он отказал ей — в общем, справедливо, потому что она никакой не литератор.

Когда она закончила, я бодро сказал:

— Уверен, он спасет книгу, если ненадолго оторвется.

На другое утро они уехали. Я накормил кошку, заварил себе второй кофе, потом разложил на столе в гостевой комнате свои листки. В громадном вылизанном доме стояла тишина. Но в мыслях я все время возвращался к Джослину. Странно было, что мой преуспевающий друг потерял веру в себя. Эго меня занимало и даже немножко радовало. Через час, без всякой цели, я побрел к кабинету Джослина. Заперт. Так же, не имея ничего в виду, я пошел в хозяйскую спальню. Я помнил, где он в брик-стонские времена прятал свою марихуану. Ключ нашелся быстро — в глубине ящика с носками.

Вы не поверите — но никакого плана у меня не было. Просто хотелось посмотреть. На его столе тихо гудела громоздкая электрическая пишущая машинка — Джослин забыл ее выключить. Как и многие писатели, он был консерватором в отношении печатной техники.