На следующий день мы посмотрели «28 дней спустя», и нас перестали вдохновлять привидения. Нашими кумирами отныне стали зомби. Мы стали делать крутые костюмы и научились неплохо гримироваться. Из Стаса вышел отличный актер, даже я так не могла страшно закатывать глаза. А уж какие звуки он издавал! Мне было очень страшно. И людям вокруг тоже. Мы надевали старую простую одежду, мазали ее кетчупом. Пудрили лица мукой, чтобы кожа стала белой-белой, фломастерами рисовали синяки под глазами. Мы шли по дороге шаткой походкой, нетвердо ступая на подкашивающихся ногах. Широко раскрытые глаза, волосы спутаны. С гримом мы старались не переусердствовать. Мы тогда уже поняли, что людей больше пугает естественность, какая она есть, поэтому кетчуповой крови мы добавили себе на одежду совсем чуть-чуть. Мне кажется и без этого нас бы испугались, ведь пугал сам факт того, что в темноте одиноко бродят странные дети.

Вечер выдался прохладный, и я даже накинула куртку. Стас был в одной легкой футболке.

– Тебе не холодно? – спросила я.

– Нет, мне никогда не бывает холодно, ты что, забыла?

Ах, да… Как я могла забыть. Стас никогда не мерзнет. Все ходят в куртках, а он надевает ветровку. Когда все надевают ветровку, он ходит в футболке. Я в шутку как-то сказала, что он живет на другой планете, где всегда теплее на один сезон.

И тут мы увидели вдалеке моего деда, который возвращался с работы. Он шел по дороге, пошатываясь, и держал в руках бутылку, к которой время от времени прикладывался. Мы спрятались в кустах и обдумывали план действий, как бы так получше напугать деда, чтобы он от страха раз и навсегда перестал пить. И когда дед подошел достаточно близко, мы встали на колени и поползли к деду на четвереньках, сопровождая свой выход шипением, рычанием и клацаньем зубов.

– Мать честная, раскудрить твою через коромысло! – завопил дед и то ли побежал, то ли попрыгал прочь. Я никогда не видела, чтобы мой медлительный от старости дед мог так бегать и тем более прыгать. Каждый его удаляющийся прыжок по длине явно превосходил результаты Олимпийских игр, но вряд ли дед мог об этом догадываться.

И дед действительно перестал пить на какое-то время. Стал чаще креститься. И вообще стал почаще уходить в себя и задумываться о разных вещах. Так что наш урок пошел ему только на пользу. Пусть думает, думать – это полезно.

Спустя время, когда разрушилось наше «вместе», я тоже стала задумываться о многом и на многие вещи стала смотреть по-другому. Как бы по-взрослому. Как будто во мне щелкнул какой-то замочек, и некий ранее не работавший механизм вдруг задвигался. И когда наши дороги разошлись, я часто вспоминала улыбку Стаса, того Стаса, который был моим другом. Его светлые волосы, его глаза, наши детские игры. Особенно запомнилась игра в «Брось в окошко». Глупая, детская, но безумно милая игра: «В окошко – улыбку, а из окошка – смех».

Я вспоминала разные детские песенки, которые мы пели, помнила все слова, все до единого. Мы очень любили петь. Пела я лучше, чем Стас, не путалась в словах и хорошо помнила мотив, в отличие от него. Он часто обижался на меня за это – ведь это он обучил меня многим песенкам, и я просто не имела права петь их лучше. Стас хотел сам петь мне их.

Сейчас я согласна на все что угодно, лишь бы тот мальчик из прошлого снова стоял передо мной и пел мне свои песенки. Песенка про овечку. Про котенка и паровозик. Песни Высоцкого, которые любил слушать дед. Дворовые песни, которые пели взрослые мальчишки. Я помню их все. И они все играют в моей голове, как будто там находится встроенный магнитофон. Эти песни говорят мне, что когда-то я была счастлива.

Мы со Стасом сидели на высокой рябине и плевались друг в друга ягодами, обсуждали какую-то недавно посмотренную комедию про свадьбу.