— Я же говорю: немного. Нет повода для крика, Хана. Ведь ты сама видишь, что я хожу, говорю, дышу. Немного болен. По-видимому, какое-то желудочное отравление.

— Я кричу от волнения, Михаэль. Немедленно перестану Уже перестала. Все. И не плачу. Вот. Я соскучилась по тебе, Михаэль. Мне тебя так не хватало. Когда ты уехал, я была больна. Не в себе. А теперь я не больна. Я буду добра к тебе. Я хочу тебя. Ты умойся, а я уложу Яира спать. Приготовлю королевский ужин. Постелю белую скатерть. Открою бутылку вина. Так мы начнем наш вечер. Вот, по глупости я выболтала то, что задумала как сюрприз.

— Я не уверен, что мне можно сегодня пить вино, — извинился Михаэль, и тихая улыбка появилась на его лице. — Я чувствую себя нехорошо…

Умывшись, Михаэль разобрал свой армейский рюкзак. Пропотевшую одежду бросил в корзину с бельем. Разложил по местам все свои вещи. Он свернулся под зимним одеялом, его била дрожь так, что зуб на зуб не попадал.

Просил простить его за то, что вечер нашей встречи оказался испорченным.

Лицо у него было странным. Из-за того, что очки его разбились, читать газеты ему было трудно. Он погасил свет и отвернулся лицом к стене. Ночью я несколько раз просыпалась. Мне казалось, что Михаэль стонет, либо его, возможно, мучает отрыжка. Я спросила его, не хочет он чаю. Михаэль поблагодарил, но отказался. Я встала и приготовила чай. Приказала ему выпить. Он подчинился и с трудом глотал. Из горла его вновь вырвался звук, не похожий ни на стон, ни на отрыжку. Казалось, что он чувствовал, как подступала рвота.

— Тебе больно, Михаэль?

— Нет, совсем не больно. Спи, Хана. Поговорим этом завтра.

Утром я отправила Яира в детский сад и вызвала доктора Урбаха. Врач вошел, семеня мелким китайским шажками, грустно улыбнулся, объявил, что мы нуждаемся в срочном медицинском обследовании в больнице. Заключил он своей всегдашней успокоительной формулой:

— Человек не умирает так быстро, как это кажется нам в критические моменты. Желаю полнейшего выздоровления.

В такси, по дороге в больницу «Шаарей Цедек», Михаэль пытался шуткой развеять мою тревогу:

— Я чувствую себя, как герой войны из советского фильма. Почти.

А затем после паузы он в задумчивости попросил меня, чтобы я сообщила о его болезни тете Жене в Тель-Авив, если состояние его ухудшится.

Я помню. Когда мне было тринадцать, мой отец Иосиф Гринбаум, заболел в последний раз. Он умер от злокачественной опухоли. За несколько недель до смерти его лицо было тронуто печатью разрушения. Кожа сморщилась и пожелтела, щеки ввалились, зубы и волосы выпали. Казалось, что с каждым часом он уменьшаете в размерах. Больше всего испугали меня запавшие губы, создававшие впечатление застывшей сардонической улыбки. Словно его болезнь — хитрая уловка, которая увенчалась полным успехом. В свои последние дни он был охвачен какой-то наигранной страстью к шуткам-прибаутками он говорил нам, что проблемы загробной жизни всегда возбуждали его любопытство еще со дней молодости в городе Кракове. Однажды он даже написал по-немецки послание профессору Мартину Буберу, где задавал вопросы по этому поводу. В другой раз напечатал в газете «Наблюдатель» свои мысли в связи с теми же проблемами. И вот через считанные дни у него будет аргументирований и достоверный ответ на загадку загробной жизни. Отец хранил письмо к нему профессора Бубера, где говорилось, что наша жизнь продолжается в наших потомках, в творческой работе.

— По части творчества мне нечем гордиться, — насмешливо улыбались его запавшие губы, — но потомки есть и у меня. Не ощущаешь ли ты себя, Хана, продолжательницей моей души или моего тела?

И тут же добавил:

— Я пошутил. Твое личное ощущение — это твое личное ощущение. Ведь о подобных вещах уже сказано древними, что нет на них ответа.