— Докажи ему, — взмолился Тозелли.

— Ладно. Будут вам доказательства — завтра.

Тут на сцену выходит ключевой персонаж моего детства, этакий волшебник Мерлин, посланный провидением, чтобы стать невольным соучастником моих выдумок. Из всех взрослых он один затмевал тебя своей статью, воображением и авторитетом, но я на него не злился, а использовал по полной программе.

Одетый с иголочки великан, весивший сто двадцать кило и говоривший с южноамериканским акцентом, синеглазый и седовласый волшебник Мерлин был сыном дона Густаво Герреро, отца-основателя Гаагского трибунала. Две тетушки моей матери работали кухарками в его изумительном поместье «Чиспа», на холмах Ниццы. Они были ровесницами Густаво Герреро-младшего и для краткости называли его между собой Густавито. Когда мы познакомились, ему было семьдесят три: прозвище забавно контрастировало с внушительными габаритами этого заядлого выпивохи (который никогда не пьянел!), его безупречными манерами и редкостной раскованностью. Унаследовав от отца титул посла Сальвадора, внешне он странным образом походил на Питера Устинова, Марлона Брандо и Уинстона Черчилля одновременно.

После смерти родителей и продажи имения Его Превосходительство Густавито взял привычку во время частых наездов на Лазурный берег останавливаться у бывшей прислуги своего отца, что нисколько его не смущало. Сестры вынуждены были тесниться в одной спальне, чтобы устроить «Мсье» со всеми удобствами, а тот пользовался этим без зазрения совести и сибаритствовал, частенько привозя с собой прелестную двадцатипятилетнюю чилийку Росси, которую именовал своим пресс-атташе и которая воспламеняла мои детские сны. Козырной картой нахлебника, осложнявшего жизнь моим двоюродным бабушкам, был его пульмановский шестисотый «мерседес» с дипломатическими номерами — роскошный лимузин, который он в отпуске водил сам.

Густавито очень меня любил и компенсировал великосветскую скупость готовностью быть всем полезным. Я сделал из него своего личного шофера, что позволяло если не вызволить бабушек из рабства, то по крайней мере хоть что-то с него поиметь, а заодно подтвердить мой статус политического беженца: я, как-никак, был наследником престола, которому угрожала смертельная опасность.

Я развалился на рыжем кожаном сиденье «мерседеса», закинул ноги на бар с маркетри, выставил локоть в открытое окно и на подъезде к школе приветствовал одноклассников небрежным взмахом руки. Они приблизились с почтительной опаской, обогнули лимузин, а я вышел и небрежно бросил шоферу:

— До скорого, Густавито.

— Кто это? — хором выдохнули мальчишки, как только машина отъехала.

— Телохранитель, от Объединенных Наций, а что?

— Кончай заливать, — прошипел Ги де Блегор.

— Спросите его сами, если не верите.

Во время большой перемены полкласса выстроились на тротуаре, карауля «мерседес». Пока я залезал на заднее сиденье, Ги де Блегор дерзнул-таки постучать согнутым пальцем по стеклу.

— Извините, мсье, — спросил он, когда стекло опустилось, — вы… кто вы по профессии?

Лучезарная улыбка осветила гладкое розовое лицо семидесятилетнего здоровяка.

— Я представляю мою страну в Организации Объединенных Наций, — низким, с хрипотцой, голосом, ответил он, а потом поинтересовался в своей неподражаемой манере говорить со всеми как с равными: — А ты кем собираешься стать, мой мальчик?

Блегор застыл с открытым ртом. Я ответил за него, испытывая садистское удовольствие:

— Он хочет стать гробовщиком, как его отец.

Дипломат положил руку на плечо Ги, пригнув его к земле сантиметров на десять.

— Браво, дружок, преемственность в жизни — превыше всего, — и рассмеялся своим тихим протяжным смехом, закончив, как обычно — по никому не известной причине — двумя тактами фривольной народной песенки:

— Чикирикитин, чикирикитан…

— Домой, Густавито, поехали, — распорядился я, чтобы свернуть разговор.