Однажды в окно желтой гостиной залетел воробей. Сент-Джон смотрел, как он в ужасе кружит по комнате, а горничные гоняют его щетками. Мэри-Кейт напомнила ему того воробья, насмерть перепуганного, с готовым выскочить из груди сердечком. Она дрожала точно так же.

Ты будешь в безопасности только под замком, Мэри-Кейт. Жаль, что он мысленно предостерег ее. Честнее было бы сказать ей об этом.

Снаружи завывал ветер, предвещая зимний холод, вьюги с севера и обледеневшие ветки деревьев: в голосе природы звучало предостережение. Даже огонь, казалось, предупреждал о чем-то, пощелкивая в камине.

Мэри-Кейт прижала книгу к груди. Ему захотелось сказать, что «Дунсиада» Попа — слабая защита от его желаний и навязанного ему воздержания. Объяснить, что ее взгляд и вся ее фигура в отблесках идущего от камина света, полные губы, сладкие, как мед, манят и искушают.

Мэри-Кейт молчала, не подозревая о его внезапном вожделении, и он тут же устыдился своих мыслей и решил немного приоткрыть забрало, чтобы уравнять их позиции:

— Вам не следовало сюда приходить.

Так, предостережение произнесено. Она пришла, чтобы убедить его в своей невиновности? Он не хочет слушать, благоразумие советует ему держаться от нее подальше. Неужели она не прибегнет к хитрости? И как долго он будет сомневаться в ее словах? Наверняка сдастся слишком быстро.

Она подняла на него глаза — широко раскрытые, как у ребенка. «Кто-нибудь должен сказать ей, что не надо быть такой доверчивой!» — с досадой подумал он, забыв, что ему самому следует соблюдать осторожность.

Молчание. Его можно ощутить на вкус: темное, густое, с оттенком недоверия, с привкусом боли. Оно было насыщено искрами. Сент-Джон почувствовал, как наполняется желанием, как откликается на вечный зов естества мужчина, нашедший свою подругу. Совершенно непредсказуемый отклик на появление женщины, настолько во всем на него непохожей — положением, намерениями, прошлым. И тем не менее он не мог предотвратить ни это, ни гнев, который она в нем вызывала.

— Я не хотела вас потревожить.

— Вас учил говорить муж? С ним вы избавились от акцента?

Он старательно выкладывал на столе гусиные перья, а сейчас одним движением разрушил стройный ряд.

— Моя мать не желала слышать в своем доме ирландской речи. Она секла нас, если мы не слушались.

— Ваша мать кажется мне верхом совершенства. А другая? Читала с вами Попа, учила, как очаровывать словами, Мэри-Кейт?

Она вспыхнула. От его слов или от пристального взгляда?

— Миссис Тонкетт? Она была гувернанткой и сохранила любовь к обучению детей. Во мне она нашла благодарную ученицу, научила меня читать и считать. Вечерами я почти всегда сидела у камина. Горели свечи, а я читала вслух Голдсмита, Попа и Джонсона.

— И мечтали о том времени, когда вам больше не придется работать прислугой?

Он слишком сильно зажал перо между пальцами, и оно сломалось. Сент-Джон положил его на стол, уколов при этом палец, и взглянул на Мэри-Кейт.

— Вам досаждает, что я хотела для себя большего? Или что вышла за Эдвина, оставив поденную работу?

Когда она стоит, расправив плечи, и бросает ему в лицо все, что думает, на нее легко рассердиться.

— Зачем вы здесь, Мэри-Кейт?

— Потому что вы считаете меня повинной в грехе, о котором я не знаю, Арчер Сент-Джон. Потому что вы преследуете меня и сделали своей пленницей, когда я забочусь только о вашем благополучии.

— И говорите об Алисе так, словно знаете, где она находится. Как будто вы устроили заговор.

— Как мне доказать, что я ничего подобного не делала? Гораздо легче признаться в обратном. Мне нечего сказать в свое оправдание.

— А если я скажу, что это не имеет значения? Что я прощаю вас? — Его голос прозвучал обманчиво лениво.