А он все не двигался.

— Мне хочется, чтобы сейчас была не ночь, а рассвет, Мэри-Кейт, и чтобы комнату заполнял свет, розовый и оранжевый, как ты. Ты, наверное, нимфа рассвета, которая пришла, чтобы украсть ночь?

Она задрожала. Значит, вот каково желание. Жар. зарождающийся внизу живота, пробегающий по жилам. Она готовилась принять его: напряглись соски, разгорелась кожа, сокровенный уголок ее тела увлажнился и набух. А он только улыбался.

Все непристойные песенки, которые она слышала в тавернах, все грубые шуточки, которых она натерпелась, пока была на ферме, все отвергнутые ею предложения, все ночи, когда она покорно сносила выполнение Эдвином супружеских обязанностей, не шли ни в какое сравнение с этими минутами. Настоящее не имело ничего общего с прошлым.

Свечи заливали комнату божественным светом. Одно окно было открыто. Ветерок надувал занавески и сообщал воздуху сладость и прохладу. Но дыхание Мэри-Кейт перехватывало не от необыкновенной атмосферы, царившей в комнате, и ее губы раскрылись не потому, что она не могла вздохнуть. Виноват был взгляд Арчера: его темные глаза мерцали, как два оживших драгоценных оникса.

Случай свел ее с ним. Невообразимая, невероятная, неправдоподобная судьба! Ее собственные желания привели ее в это место, из-за них она оказалась сейчас на этой кровати, напоминая жертву, готовая к ней. Знает ли он об этом?

Вероятно, да. Иначе зачем повернул ее на бок, расправил волосы, так что кудри почти скрыли грудь от его взгляда? Зачем тогда он гладит ее, скользя от талии к бедру, от бедра вниз по ноге до ступни, а там — до кончиков пальцев? С каждым его нежным прикосновением ей становится все труднее и труднее дышать.

— Ты так красива!..

— Это из-за свечей. В их свете все женщины выглядят красивыми.

— И у всех женщин такая дивная кожа, мягкая и белая, за исключением тех мест, где она розовая и горячая?

— У вас, Сент-Джон, опыта больше, чем у меня.

Он лег на постель и вытянулся рядом с ней, словно они уже пресытились ласками и не осталось ни одного места, которое бы не погладили, не приласкали, не поцеловали. Он поднял голову и, опираясь на локоть, посмотрел Мэри-Кейт в лицо.

— Когда я была одета, вы соблазняли меня с большей готовностью, — улыбнулась она.

Но в глазах улыбка не отразилась, в них по-прежнему застыли смущение, отголосок боли, удивление.

— Я был странным ребенком, всегда сначала съедал овощи.

— Так, значит, я овощ?

— Ты самый восхитительный десерт. Такое блюдо надо смаковать. — Его пальцы прошлись по ее бедру, она вздрогнула. — Тебе холодно?

Дерзкая улыбка заиграла в ее глазах.

— Наоборот, слишком тепло.

— Ты — жаркая женщина. Ее улыбка осветила комнату.

— Я лежу раздетая на вашей кровати. Но мне кажется, здесь я в безопасности, как в своей спальне.

— Так вот чего ты хочешь — безопасности?

— Будь это так, меня бы здесь не было. Он дотронулся до упругой груди Мэри-Кейт.

— Я торговец пряностями, но я еще и граф — Он провел пальцем по ее плечу, поднялся по шее к виску. — Я понял: большинство людей не сознают сущности пряностей. Ты знаешь об этом? — Она покачала головой. — Слишком много специй испортит блюдо. Требуется совсем чуть-чуть, слабый намек. Привкус. — Он коснулся губами ее виска. — У тебя свой, особый вкус. Дурманящий. Очень немногие понимают, что подобную редкость надо ценить и беречь.

— Сначала я блюдо, теперь — пряность.

Он отодвинулся с не менее озорной, чем у нее, улыбкой:

— Да.