Таня-летчица рассказывала, что участвовала во Второй мировой войне, летала на истребителе и подбила несколько «мессершмиттов». Леша не верил в эти истории. А Машке очень хотелось верить. Образ владелицы бардака, бывшей летчицы-истребительницы был куда более великолепен, чем просто какой-нибудь Тани-бляди, скопившей денег с блядства и открывшей свой бардак. Машка приветствовала такие художественные враки.

— Истребитель, еби ее мать! Она истребила не один банковский счет клиентов — хохотал Леша.

— Нет! Она истребляла фашистов. Их «мессершмитты», которые разорвали над Москвой тишину, и она вместе с Ленькой Королевым пошла на фронт И она по ним та-да-та-да-та-да! и они со свистом «пюу»! вниз. А Таня в небе пела — Русскую бабу хуём, не испугаешь! Суки-бляди! Я вам покажу, как на мою Родину нападать!

У Тани был ломовой акцент, как в фильмах о русских. Она была крашеной блондинкой неизвестного возраста. При дневном свете ее никто не видел. Она стояла за стойкой своего бара в бардаке, уперев руки в боки, и, звонко смеясь, командовала клиентами, покрикивая на них. И они — американцы, немцы, да и французы тоже — как дети слушались Таню и… тащили из бумажников чековые книжки, заказывали и откупоривали еще шампань, половина которого лилась на пол — «Вдова Клико»! «Кристаль»! — выворачивали свои карманы в поисках еще пятисоток! Блестящая летчица Таня уверенно вела свой русский «Ил» и в Париже! И на одной из стен висел ее портрет в образе барышни конца прошлого века работы Глазунова. Машка ходила к Тане погулять, но за «помощью» не обращалась.

Вот она поднялась наверх, и с Терезкой они пошли, следуя за Валерием, который, как настоящий джентльмен, провожал к столу настоящих дам! Все знали свои роли.

— Добрый вечер, месье Кашоги… Месье… — Машка тоже умела разыгрывать роль светской дамы и наклоном головы приветствовала незнакомого ей друга Кашоги, оказавшегося его адвокатом.

Терезка села между ними, а Машку Кашоги посадил рядом с собой.

— Я хочу наконец узнать твой секрет, Маша…

Машка не знала, что за секрет, но послушно села. Адольф уже стоял с бутылью наготове. Уже лил аметистовое шампанское в бокалы, улыбаясь и незаметно подмигивая Машке. «Девочкам» заказали «икорки». Терезка похлопала ресницами. Машка повиляла плечами, уже обнаженными, уже никаких цыганских шалей не было на них. Кашоги и адвокат заказали какие-то специальные филе и салат. «Только сердцевину салата», — добавил Кашоги, и Адольф довольно щелкнул каблуками. А Машка представила, как из салатов вырезают сердца, и в воображении ее сердца, конечно, были настоящими, вроде куриных, маленькие сердечки. И вот для Кашоги режут салаты, доставая из них сердца, целую горку сердец Кашоги! «Блядь, а бедный писатель в первые полтора года жизни в Париже подбирал листики салатов у овощных лавок…» Писатель же и прочел Машке про Кашоги в книге об арабах.

Борис начал свою клоунаду, уже что-то кричал недовольно. Так же вот будет клоунничать здесь, когда перестройка наберет нужный темп, знаменитый советский певец, лауреат и заслуженный артист Эдуард Хиль — «Мне тоже хочется заработать!», оправдываясь за такое, в общем-то, падение. Получая — 250? 300? 400 франков за вечер? Исключив из своего репертуара арию из «Фауста» «Люди гибнут за металл!», как и про то, что «тоскуют руки по штурвалу!»

Певицы уже ели икру, стараясь съедать побольше. Кашоги собирался сразу после ужина уходить.