|
Как учили. Редко-редко, если он выпивал, можно было услышать в его пении что-то живое. В основном же оно было безликим, без участия как бы самого Зденека, голос его пел, а сам он… Сам он был в Польше! С женой и ребенком, которым и копил, копил деньги. Менял франки на доллары. Наша певица, может, и неплохо бы к нему относилась, но он так ненавидел это русское пение, что ясно было — это против всей его натуры, всего его существа. Но вот есть возможность — с 80-го года появилась, с введением «martial law», когда кучи поляков получили во Франции документы на жительство и работу — заработать, и он переступает через свою ненависть к русским — уже хотя бы за то ненависть, что должен петь их песни! — и зарабатывает, копит, копит… Чтобы уехать через два года в свою любимую Польску и купить там машину, квартиру, открыть там бизнес. Не песенный уж, конечно. И забыть этот проклятый кабак, как страшный сон. Плеваться только на воспоминания о «Разине», о копейках получаемых — потому что они были готовы за сто пятьдесят франков в вечер петь? — об отеле, где он жил, забыть. То есть он и не жил как бы, а срок отбывал. В Париже?!
* * * Вот наша певица стоит, наблюдая за выступлениями артистов, и, конечно, понимает, для людей, пришедших сюда впервые, это должно быть впечатляюще Если они пришли в половине десятого, то застали балалаечный оркестр Леши Бляхова и его двух певцов — послушали русскую народную музыку. Потом увидели всех артистов. Потом им играл мини-оркестрик с какими-то другими певцами. А теперь, один за другим, выступают певцы с сольными номерами и аккомпанируют им уже другие музыканты… И то, что барабанщик — мудак — все время дубасит с одинаковой громкостью, и то, что старые все, — не важно. Это и не замечалось, может быть. А замечалось то, что всего много! Как у Энди Уорхола. А то, что количество не обязательно переходит в качество, — владелицей ресторана не учитывалось. Тереза выходила на эстраду, и сразу было понятно — это профессиональная, шикарная артистка. В ней была такая порода, как у лошадей, сразу видимая. (Лодыжки у нее, кстати, как у породистой лошади, были тоненькие. А ноги длиннющие. На них и оглядывались французы двадцать лет назад — когда Терезка приехала в Париж и прогуливала себя по Елисейским.) Без презрения, но немного свысока она пела вечные «Две гитары» и «Что нам горе». Вместо того чтобы лежать на рояле в пьяно-баре и петь классику джаза и поп-песен! «А, Машка, мы, славяне, не можем, — оправдывалась она, улыбаясь и заостряя славянские скулы, — у нас всегда эмоции! Душа! Любовь! А карьера…» Интернациональная ее карьера не удалась из-за личной жизни — она вышла замуж за поляка по любви, вместо того чтобы выйти замуж за продюсера или не выходить замуж вообще, а заниматься карьерой. Пела она, глядя на Антуана, видимо, об их любви в прошлом. С последней нотой она поднимала медленно руку вверх и будто рассыпала все, что осталось от их любви, застывая с поднятой и пустой рукой. Антуан тоже поднимал руку с бокалом и бросал его в проход, к низинке Маленький метрдотель, обычно стоящий рядом, поднимал крупные осколки: «Месье Антуан…»-кланялся он, посмеиваясь в несуществующие усики. Иногда он эти усики делал при помощи черной расчески, изображая Адольфа. Певица наша и называла его Адольфом. Он страдал из-за своего небольшого роста ужасно. Он так хотел быть главнокомандующим! И в принципе был им — это он нарезал тончайшими листочками семгу! это он умел вогнать в бутыль шампанского пробку! это он мог поставить на столик с распитыми уже бутылками еще несколько и зачислить их в счет потом… Но этого никто не замечал — сожаление! это абсурдно, конечно, но оно было — никто не замечал Адольфа, потому что он был незаметен. |
