|
Этого типа, месье Андре, она затащила к себе домой, орала «Fuck me! Fuck me!», а наутро не помнила, как он здесь, у нее в постели, очутился. Она, правда, помнила, что у месье Андре ничего не получилось. Он тоже помнил — поэтому, видимо, считал необходимым посылать Маше открытки из всех уголков мира, где он отдыхал, набирался сил для нового рывка с русской девушкой, может быть. Но жестокая Мария выбросила его открытку в мусор, как и воспоминания о нем.
Радио в квартире оставалось включенным. Спектакль о Чернобыле закончился, и теперь звучал голос Рейгана. Какое-то интервью. Машка Рейгана ненавидела, как и он ненавидел порой русских и советских людей. Неизвестно, что он делал в эпоху маккартизма, так как остался на своем месте. «Well», — говорил Рейган, как всегда, начиная любую свою фразу с этого пародируемого уже комиками «вэлл». «Он говорит как старик, совращающий маленькую девочку, протягивая ей конфетку, — «Well, little girl…» Машка пошла за пивом, засунутым в морозилку для молниеносного охлаждения, и из кухни услышала о том, что «американцы человечны и гуманны — имея после войны атомную бомбу, мы могли повелевать всем миром. Но мы этого не сделали!» — Сукин сын! — закричала певица из кухни, где на самом видном месте стояла большущая свинья-копилка. — Они людоеды просто… Да, но как можно от людоедов требовать не кушать человечину, это у них в генах… Свинья-копилка была подарена Машке писателем на день рождения. И недоверчивая, как мама писателя, Машка думала, намек ли это на то, что она, Маша, свинья? Она вернулась в комнату и зло выключила приемник — одно из немногих ее приобретений в самостоятельной жизни. Накопляемых денег в свинье хватало только на оплату квартиры. Писать у нее не было настроения — как будто у тебя всегда есть настроение петь?! ты же поешь тем не менее! — и она уселась перечитывать — в который уже раз! — написанный давно текст.
Крок-Хоррор
Я очнулась лежащей посередине комнаты, среди мусора. Видимо, я потеряла сознание на несколько минут. Скелетик рыбки отклеился от бедра — я встала и пошла в спальню. Я нашла красную свечу и вставила ее в подсвечник. Зажгла ее и легла в постель. Наверное, мне все причудилось… Ли пришел, когда свеча уже потухла, расплылась и вылилась за края подсвечника. Он тихо пролез под одеяло и прижался своей грудью к моей спине, прилип, врос. «Делай мне хорошо», — вздохнул он. Я повернулась и стала водить рукой по его затылку, не такому уже колючему, как только после стрижки. Мы обнимались и, медленно целуясь, проваливались в сон. Мне снилось, что я туннель. Черный и бесконечный, шпаловый путь. Ребристо-волнистый, как на нёбе за верхними зубами. Я пасть. Я кого-то заглатываю. Кого — я не знаю. Только-туннель, пасть ощущает. Нет. Просто — знает. Кто-то упирается надо мной в стену, в старый скрипучий шкаф. И я проваливаюсь опять, еще глубже, будто во второй сон во сне. Мне прямо в лицо прошептали «Fucking bitch». Я открываю глаза и вижу ее любовника, Семишоно, — ирландца, шотландца, француза и алкоголика. Мы узнаем друг друга и ненавидим. Я скашиваю глаза влево и вижу Ли. Он лежит на животе, с закинутыми над головой руками. Как, убитый в спину. В комнату вкатывает калека-японец на вилл-чеар. На коленях у него металлический травелер-кит. Японец хихикает и кричит «Анеле!». Ли лежит с добрым лицом. Он даже чуть улыбается. Ему снится что-то хорошее. Не мокрые родители. И вот входит Она. Как громко и злобно стучат ее каблуки! Они принадлежат черным замшевым сапогам. Она в накидке и в шляпе с перышками убитого тетерева. У нее недокрашены губы. Рот приоткрыт. Не от страсти, а от выпирающих передних зубов. |
