Снова детский плач.

Сквозь наслоения других звуков я отчетливо слышала, что ребенок вопит, визжит, надсаживается криком, требуя маму. Такой же грудной ребенок, как Наташа. Звук сомкнулся в круг, раздирая мой и без того воспаленный череп в шелуху. Плач, визг, крики моей малышки. Я не знала, в какую сторону бежать.

Я поставила ногу на бампер, сделала еще один шаг наверх и выпрямилась в полный рост на капоте синего «форда‑универсала», совсем новой модели, – помню, я еще подумала, не осталось бы вмятин. Боже, до чего четко все сохранила память. Как сейчас вижу перчатки на приборной доске, освежитель воздуха в форме елочки, болтающийся на зеркальце заднего вида. Вскарабкавшись на крышу «форда», я смогла увидеть не только всю парковку целиком, но и территорию за ограждением. Гладкая поверхность металла чуть прогибалась под моим весом.

– Мисс! – сказал человек в пронзительно‑желтом жилете. – Успокойтесь, мисс.

Глаза у него были черные и очень круглые: он наверняка считал меня сумасшедшей.

– Тихо! – взмолилась я в отчаянии, что он заглушит голос Наташи.

Плач доносился со стороны выезда на автостраду. Щуря глаза от слепящего солнца, я всматривалась вдаль, кажется, годы, но на деле прошло лишь секунды две – и я увидела бегущую фигуру.

Через парковку супермаркета бежал человек с ребенком на руках.

– Наташа! – завопила я, не отдавая отчета в собственной глупости, – как будто грудной младенец способен отозваться!

На землю я спрыгнула прямо с крыши машины – неловко спрыгнула, подвернув ногу, – и ринулась к воротам. Я довольно высокая, но все же на земле существенно ниже, чем стоя на крыше машины, так что уследить за бегущим человеком поверх голов несметных субботних покупателей оказалось делом почти безнадежным. Но я была не матерью, а монстром, в моих глазах плескалась чистая, ничем не разбавленная паника, и я прорвалась сквозь толпу к дороге, откуда просматривалась вся улица.

Мне не хватало воздуха, истекающие молоком груди тяжело прыгали вверх‑вниз под зимним пальто, по спине ползла струйка пота. Я вертела головой, простреливая улицу лихорадочным взглядом. Знакомые магазины, куда я заходила едва ли не каждую неделю своей жизни, вдруг расплылись в бесцветные иноземные лавки. Весь город с этого момента стал для меня чужим, а я заблудилась на его улицах, как турист, не знающий языка.

Человек с младенцем на руках – длинный шарф вокруг шеи, зимняя шапка, ладонь в перчатке поддерживает крохотную детскую головку – мелькнул в конце Холтс‑аллеи. Нырнув в автомобильный поток, лавируя меж гудящих машин, я устремилась в проулок. Годы спустя мне кажется, что я опоздала всего секунд на пятнадцать‑двадцать. Годы спустя мне кажется‑я вообще не соображала, что делаю.

Холтс‑аллея насквозь провоняла картошкой фри, пивом и мочой. На углу вечно крутились подростки, и тот день, 4 января 1992 года, не был исключением. Во время беременности, когда приступ обжорства брал верх над благоразумием, я пару раз прерывала экскурс по магазинам, чтобы втихаря улизнуть в забегаловку «У Эла» на Холтс‑аллее. Юные аборигены, как правило, ловили шанс подпустить шпильку‑другую в мой адрес: мисс что‑то округлилась в талии, и не знает ли мисс, что от жареных сосисок ее разнесет как на дрожжах. С осторожной улыбкой, чтобы не раздражать шайку, я проскальзывала в кафешку, где уминала вредные деликатесы Эла, чувствуя себя виноватой, как кормящая мать, которую застукали с сигаретой в зубах. Но чипсы все же не табак, и поскольку я всегда думала о пользе для ребенка – почти всегда, – то и уговаривала себя, что картофель фри и запах мочи большого вреда не нанесут.

Я врезалась в группку праздного молодняка, выбив банку с пепси из чьей‑то руки.

– Ой!

– Кто‑нибудь видел ребенка? Человека с грудным ребенком на руках видели? – Я брызгала слюной во все стороны.