Для меня — новичка, только что прибывшего с востока «из Штатов», как говорили здесь пограничные жители, первый день был чрезвычайно интересен. После обеда я вернулся на пароход за багажом. На берегу, рассеянно поглядывая на реку, стоял седобородый длинноволосый траппер. Его замшевые штаны так вытянулись на коленях, что казалось он стоит, согнув ноги, в позе человека, собирающегося прыгнуть в воду. К нему приблизился один из моих спутников, легкомысленный, болтливый, заносчивый парень, направлявшийся в район золотых приисков; парень уставился на вздувшиеся мешком колени траппера и сказал:

— Что ж, дядя, если собрался прыгать, почему не прыгаешь, — чего тут долго раздумывать?

Человек в замшевых штанах сначала не понял парня, но проследив, куда направлен его взгляд, быстро сообразил, что означает этот вопрос,

— Прыгай сам, новичок, — ответил он и, внезапно обхватив ноги юноши пониже колен, швырнул его в неглубокую воду. Стоявшие около разразились хохотом и насмешками, когда сброшенный в воду, окунувшись, вынырнул и, отдуваясь и отплевываясь, вылез мокрый на берег. Не оглядываясь ни направо, ни налево, он помчался на пароход, чтобы укрыться в своей каюте. Больше мы этого парня не видели до его отъезда на следующее утро.

Я привез с собой рекомендательные письма к фирме, купившей дело у Американской пушной компании. Меня приняли любезно, и один из владельцев отправился со мною, чтобы познакомить с разными служащими, постоянно живущими в городе, и с несколькими приезжими торговцами и трапперами.

Я познакомился с человеком всего на несколько лет старше меня; это был, как мне сказали, самый преуспевающий и самый смелый из всех торговцев в прериях Монтаны. Он превосходно говорил на нескольких индейских языках и был своим человеком в лагерях всех кочующих вокруг племен. Мы как-то сразу понравились друг другу, и остаток дня я провел в его обществе. Со временем мы стали настоящими друзьями. Он жив и сейчас, но так как мне придется в этой повести рассказывать о кое-каких наших совместных делах, в которых мы сейчас оба искренне раскаиваемся, то я не назову его настоящей фамилии. Индейцы звали его Ягодой, и в этой хронике прежней жизни в прериях он будет называться Ягодой.

Он не был красив — высокий, худой, с длинными руками и немного сутулый, — но у него были великолепные ясные, смелые темно-карие глаза, которые могли светиться добродушной лаской, как у ребенка, или буквально сверкать огнем, когда Ягода бывал разгневан.

Не прошло и получаса с момента прибытия парохода, как цена виски упала до нормальной в «две монетки» за стопку, а табака до двух долларов за фунт. Белые, за немногим исключением, поспешили в бары пить, курить и играть в карты и кости. Некоторые бросились поскорее грузить в фургоны разные бочонки, чтобы отправиться в индейский лагерь в нижнем конце речной долины, другие, закончив погрузку, выехали на реку Титон, погоняя вовсю своих лошадей. У индейцев скопились сотни первосортных шкур бизона, и они жаждали виски. Они его получили. С наступлением ночи единственная улица города наполнилась индейцами, мчавшимися взад и вперед с песнями и криками на своих пегих лошадках. Бары в этот вечер бойко торговали с черного хода. Индеец просовывал в дверь хорошую шкуру бизона с головой и хвостом и получал за нее две или даже три бутылки спиртного. Мне казалось, что индейцы могли бы с таким же успехом смело входить через двери с улицы и вести торг у прилавка. Но мне сказали, что где-то на территории находится шериф, представитель властей США, и он мог появиться совершенно неожиданно.  В ярко освещенных салунах у столов толпились жители города и приезжие: шла игра в покер и в более распространенный фараон.