В связи с этим давайте вернемся к нашей берлинской политике. Стереотип состоит в том, чтобы говорить, как бескопромиссна и агрессивна позиция Хрущева по отношению к Берлину. А что на самом деле? Хрущев потребовал, чтобы Западный Берлин был свободным городом. Он намекнул о своей готовности принять контроль США или даже контроль четырех стран над этим свободным городом. Он никогда не требовал, чтобы Западный Берлин был присоединен к Восточной Германии. Как я уже говорил, его требование по существу сводилось к тому, чтобы заставить Запад признать Восточную Германию и прекратить дальнейшее вооружение Западной Германии. Осознавая, что даже эти две цели не были достижимы, он показывал готовность быть удовлетворенным, по крайней мере в переходный период, небольшими уступками со стороны Запада.

Этими уступками, в основном предложенными Западом на конференции четырех министров в 1959 г., были уменьшение численности войск в Берлине (так как эти войска имели скорее символическое, а не военное значение); сожаление о запрете на хранение на территории Берлина ядерного оружия (оно там никогда и не хранилось); соглашение прекратить пропаганду против России из Западного Берлина.

В то время как эти уступки не были никогда формализованы, они, очевидно, были основой «Кэмп-дэвидской атмосферы» во время визита Хрущева в Вашингтон, и для замечания Эйзенхауэра, сделанного в то же время о том, что ситуация в Берлине была «ненормальной». Хрущев вернулся в Москву, обнадеженный Эйзенхауэром и успехом своего визита. Что же произошло потом? Возможно, под давлением Аденауэра, возможно под впечатлением, что Россия не рискнула бы начать войну за Берлин, как мы заметили (в выступлении мистера Диллона), все уступки были аннулированы и не было сколько-нибудь продолжительного согласия на компромисс, как это было обозначено во время визита Хрущева в Вашингтон.

Реакцией Хрущева стало агрессивное выступление в Баку. Мы тогда нанесли еще один удар Хрущеву, хотя, вероятно, скорее бестактный, чем запланированный, нашей реакцией на инцидент с У-2. В то время как Хрущев пытался в первую очередь сохранить существующее положение дел, декларируя, что, как он верит, президент Эйзенхауэр ничего об этом не знал, президент ответил тем, что взял на себя полную ответственность за этот полет и объявил, что он был оправдан. Что оставалось делать Хрущеву? Могли ли мы удивляться тому, что он почувствовал личное оскорбление и, что более важно, должен был отреагировать на это поражение, сохранив свое лицо в России? Хрущев покинул саммит в раздражении, сделал агрессивное заявление и впоследствии оскорбил президента. В своем выступлении в этом городе несколькими днями позже он заметил, что по главному вопросу — относительно Берлина — он придерживается своего первоначального обещания — не форсировать его. Он не угрожал, а отложил этот вопрос в целом до обсуждения с новой администрацией США. Поведение Хрущева в этой ситуации выглядело как сугубо оборонительная позиция, если не быть достаточно наивным и не предполагать, что в политике более значимо кричать, чем действовать.

Если американо-российское временное соглашение (modus vivendi) на основе status quo в Европе произносится с трудом, то такое понимание в отношении остального мира кажется еще более невозможным. Все еще нельзя отрицать факт, что пока соглашение не будет достигнуто, будет существовать напряженность и продолжится гонка вооружений, и сохранится вероятность термоядерной войны.

Так что такое понимание в первую очередь должно было бы вылиться в возможное требование, чтобы ни одна из сторон не имела намерения конкурировать в мире. Я не намерен доказывать американским читателям, что завоевание мира есть цель США. Что это не является каким-либо намерением Советского Союза, я уже попытался показать в предыдущей главе. Но как могут эти два блока достигнуть согласия в поддержании status quo в Азии, Африке и Латинской Америке, когда эти части мира постоянно находятся в состоянии постоянного брожения и политически, и социально-экономически? Не означало ли бы такое согласие, даже если оно было бы достигнуто, замораживание существующих структур власти во всем мире, стабилизацию того, что не может оставаться стабилизированным? Не дает ли это международных гарантий для продолжающих существовать некоторых наиболее реакционных режимов, которые, однако, рухнут рано или поздно?

Эта трудность будет казаться менее значительной, если принять, что согласие не менять существующих владений и сфер интересов между СССР, США и Китаем, не то же самое, что заморозить внутреннюю структуру всех азиатских, африканских и латиноамериканских государств.