Один из братьев сказал:

— Ступай к ней, Амброзий, и вели молчать и не отвлекать нас от дела, чтобы мы могли беспрепятственно молиться за упокой души этого грешника.

Я пошел по сладко пахнущим цветам к девушке, которая по-прежнему, задрав голову, смотрела, как стервятник кружит, снижаясь над виселицей. У нее за спиной белел осыпанный серебристым цветом куст, служа выгодным фоном для ее прекрасных очертаний — что я, недостойный, не преминул заметить.

Навстречу мне, застыв в молчании, она устремила взор больших темных глаз, и в нем я разглядел затаившийся испуг, словно она опасалась, что я причиню ей зло. Даже когда я приблизился, она не двинулась с места, не шагнула, как другие женщины и дети, мне навстречу, чтобы поцеловать мне руку.

— Кто ты? — спросил я. — И что делаешь одна на этом ужасном месте?

Она не ответила и не пошевелилась; я повторил вопрос:

— Скажи мне, дитя, что ты здесь делаешь?

— Отгоняю стервятников, — отозвалась она тихим, мелодичным, несказанно приятным голосом.

— Покойник — родня тебе? — спросил я.

Она покачала головой.

— Ты знала его и сострадаешь его нехристианской смерти?

Но она опять промолчала, и мне пришлось задать ей другие вопросы:

— Как его имя, и за что он был казнен? Какое преступление он совершил?

— Его имя — Натаниель Альфингер, он убил мужчину и женщину, проговорила девушка отчетливо и совершенно невозмутимо, будто убийство и казнь на виселице — вещь самая обыкновенная и не представляющая ни малейшего интереса. Пораженный, я пристально посмотрел на нее, но она оставалась спокойной и равнодушной.

— Ты была знакома с Натаниелем Альфингером?

— Нет.

— И однако же пришла сюда охранять его труп от воронья?

— Да.

— Почему же такая забота о том, кого ты даже не знала?

— Я всегда так делаю.

— То есть, как?..

— Всякий раз, когда кого-нибудь вешают, я прихожу и отгоняю птиц, чтобы они нашли себе другую пищу. Вон, вон еще один стервятник!

Она издала громкий, пронзительный возглас и, вскинув руки над головой, побежала по лугу, словно безумная. Огромная птица испугалась и улетела, а девушка возвратилась туда, где стоял я. Она прижимала к груди загорелые ладони и глубоко дышала, стараясь отдышаться. Я как мог ласково спросил ее:

— Как тебя зовут?

— Бенедикта.

— А кто твои родители?

— Моя мать умерла.

— А отец? Где он?

Она промолчала. Я стал настаивать, чтобы она сказала мне, где ее дом, так как хотел отвести бедное дитя к отцу и посоветовать ему, чтобы лучше смотрел за дочерью и не пускал больше разгуливать по таким страшным местам.

— Так где же ты живешь, Бенедикта? Прошу тебя, ответь.

— Здесь.

— Что? Здесь! Ах, дитя мое, ведь тут ничего нет, кроме виселицы.

Но она указала на сосны. Следуя взглядом за ее рукой, я разглядел под деревьями жалкую хижину, более подходящую служить обиталищем зверю, чем человеку. И я понял яснее, чем если бы мне сказали словами, чьей дочерью была эта девушка.

Когда я вернулся к своим товарищам и они спросили, кто она, я ответил:

— Дочь палача.

3

Поручив душу повешенного заступничеству Пресвятой Девы и Святых Праведников, мы покинули проклятое место, но, уходя, я еще раз оглянулся на прелестное дитя палача. Она стояла там, где я ее оставил, и смотрела нам вслед. Ее нежный белый лоб по-прежнему венчала диадема из золотистых примул, придававшая особое очарование ее прелестному лицу, а большие темные глаза лучились, подобно звездам в зимнюю полночь.