Борис заканчивал свою картину. Странная была картина.

В небе самолет, как рыба в воздушном океане, внизу круглая земля, а в середине земли – человек, и из его глаз растут цветы.

Марианна долго смотрела на картину, потом спросила:

– Этот человек твой отец?

Борис долго не отвечал, потом проговорил:

– Когда Берию расстреливали, ему заткнули рот. У него от напряжения чуть не вылез глаз.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Наверное, когда человека расстреливают – ужасное, нечеловеческое напряжение.

Марианна поняла: он думает не о Берии, а о своем отце, о его последних секундах.

Борис стоял к ней спиной. Лицом к своей картине. Марианна подошла, прижалась животом, обняла его сиротливые плечи.

– Если будет мальчик, мы дадим ему имя твоего отца. Как его звали?

– Дмитрий…

– Значит, будет Дмитрий, Митя…

Ковалев принес ребенка из родильного дома и просто сошел с ума от любви. Он мог часами смотреть на крошечную девочку. Даже не хотел по утрам уходить на работу. Зачем куда-то выходить и что-то делать, когда главное – в доме. Вот он – клад. Настоящее сокровище. Нашли няньку, деревенскую деваху. Она выстраивала на голове прически – кому это надо, но ребенка обожала. Девочка была ни на кого не похожа. На себя. Сама по себе отдельная девочка.

Борис заходил несколько раз, смотрел на дочь, но ничего не чувствовал. Он не любил таких вот, совсем маленьких. Он любил постарше, когда можно общаться. А здесь что? Тю-тю-тю, гу-гу-гу… Как дикарь. Марианна, напротив, вся ушла, просто рухнула в тю-тю-тю и гу-гу-гу. Марианна любила ребенка до самозабвения, может быть, потому, что от любимого человека, а может, просто созрела для материнства. Ей исполнилось тридцать два года. Марианну потрясала зависимость ребенка. Вот возьми, урони на пол – и убьешь. Надо просто развести руки, и нет человека. Никто, конечно, не соби