— Как ваша рана? — спросил Николя, ибо голову шевалье по-прежнему украшал тюрбан.

— Она оказалась весьма прочной. Голова, разумеется! Поверьте, я в отчаянии, что мне не удается принять участие в вашем расследовании. Но пока я курсирую по городу, мотаюсь в Версаль и обратно… Ах, да что там говорить! Это дело явно связано с растущим недовольством народа, попавшего в безвыходное положение. Ну, об оплошностях городских властей говорить не будем, хотя они, надо признать, не без последствий: ходит слух, что Сартин, а значит, и Ленуар приложили руку к разжиганию волнений из ненависти к Тюрго. Теперь пора начинать вешать, и без лишних проволочек, для наглядного примера, и порядок воцарится сам собой. Да вы и сами видите. В городе стало гораздо спокойнее. А я продолжу свои изыскания, дабы снять с министра морского флота обвинения, которые, без сомнения, будут ему предъявлены. Тем более что я совершенно уверен, что не могу быть вам ничем полезен в деле об убийстве на улице Монмартр. И все же, что вам удалось узнать?

Николя не намеревался раскрывать секрет, доверенный ему Ленуаром, никому, а тем более новому приятелю, и пустился в туманные рассуждения о благоприятных стечениях обстоятельств. Он не забыл, с какой настороженностью отнесся к Ластиру Бурдо. Нежелание шевалье непосредственно участвовать в расследовании вполне удовлетворяло Николя, ибо гарантировало спокойствие Бурдо, значившего для него гораздо больше, нежели Ластир.

— Косвенные доказательства указывают, что искать надобно в кругу близких людей: супруги и учеников. Полагаю, мы скоро закроем это дело.

Ластир предложил воспользоваться его экипажем, но Николя отклонил предложение, сказав, что хочет пройтись пешком до Шатле, чтобы лучше почувствовать настроения города. Прощаясь, жизнерадостный шевалье пригласил его на ужин, когда он «вернется из Версаля». Пройдя площадь Виктуар, комиссар направился по улице Пти-Шан, а затем по Сент-Оноре, держа курс на Шатле. От разговора с Ленуаром в душе остался мутный осадок. Грустная ирония — теперь уже бывшего — начальника плохо скрывала страдание и крайнюю усталость. Он тотчас вспомнил мрачные периоды собственной жизни, когда казалось, что все рушится и нет надежды на спасение. Итак, размышлял он, магистрата, исполненного заботой об общественном благе, сухо поблагодарили и отправили в отставку, не предоставив возможности и дальше употреблять свое усердие во благо королю.

Надо было справляться со своим несчастьем, убеждать себя в неизбежности случившегося. В этой борьбе он черпал силы для противостояния тем трудностям, которые жизнь, словно река, выбрасывающая на берега обломки, подобранные течением на всем своем протяжении, неустанно преподносила ему. Он шел, словно сомнамбула, и думал о том, что самое трудное — это найти срединный путь, путь равновесия. Не скатиться в самоуничижение и не замкнуться в гордыне. Способность сопротивляться последствиям крушения ярче всего высвечивала суть человека. Маркиз де Ранрей не раз говорил, что легче подняться во весь рост в траншее, нежели противостоять невидимой опасности, когда только душа и сердце знают, каково тебе приходится. В свое время на Семакгюса пало подозрение в убийстве, Сартин пребывал под угрозой опалы, маркизу де Помпадур неотступно преследовали интриги соперниц, покойный король на пороге смерти исполнился истинного величия… каждый из этих людей, на свой манер, научили его великодушию и спокойному достоинству. Лишенный должности Ленуар, уязвленный значительно сильнее, нежели он об этом говорил, тоже сопротивлялся на свой лад. Все эти люди на собственных примерах убеждали его в том, что лучше страдать от несправедливости, нежели от угрызений совести. В нем вновь проснулся юный казуист из иезуитского коллежа в Ванне, и он вспомнил, как ему удавалось доказать, что добродетели сродни самолюбию, а от самоуничижения до греховной сатанинской гордыни всего один шаг.