— Она все сказала, Мук-а-Мук, — отвечал судья, взглянув с любовью на дочь. — Хорошо. Наш союз заключен… Нет, благодарю; тебе не нужно будет плясать зимою танец в зимних башмаках ни также танец зеленой ржи, или танец договора. Я желаю остаться один. Грусть меня одолевает.

— Я ухожу, — сказал индиец. — Передай вашему главному вождю в Вашингтоне Сакем-Анди, что краснокожий удаляется перед наступательным движением предприимчивого пионера. Уведомь его, пожалуйста, что на западе восходит звезда империи, что вожди народа Ни-Ют желают сосредоточить власть в руках одного человека, и что племя Кламат подаст голос за республику с наступлением осени.

И плотно завернувшись в свою хламиду, Мук-а-Мук удалился.

Женевра Томпкинс стояла у дверей бревенчатого шалаша, глядя в след удаляющейся почтовой карете; это отец её уезжал в Виргинию. «Может быть, он никогда не вернется, думала со вздохом молодая девушка, смотря на экипаж, мчавшийся с страшною быстротою; лошади неслись карьером; — если он и вернется, то с исковерканными членами. Как бы не случилось несчастья! Я припоминаю страшный рассказ, который часто слыхала в детстве. Может ли это быть, чтобы кучерам давали тайное наставление доканчивать с изувеченными пассажирами во избежание судебного дела? Нет, нет! Но почему мне так тяжело на сердце?»

Она присела к фортепьяно и слегка провела пальцами по клавишам. И чистым меццо-сопрано запела первую строфу одной из самых известных ирландских баллад:

«О Arrah, ma dheelish, the distant dudheen

Lies soft in the moonlight, ma bouchai vourneen:

The springing gossoons on the heather are still,

And the caubeens and colleens are heard on the hill.»

Когда замерли звуки восхитительного голоса, она бессильно уронила руки на колени. Музыка не могла рассеять её непонятной тоски. Она встала и надела белую креповую шляпу, на свои тонкие пальцы натянула перчатки лимонного цвета и, схватив зонтик, пошла в глубь соснового леса.

Женевра не успела пройти нескольких миль, как почувствовала страшную усталость во всех членах и в изнеможении опустилась на ствол лежавшей на земле сосны, предварительно стерев с него пыль носовым платком. Солнце начинало садиться; картина леса была замечательно роскошна по разнообразию красок. «Как все прекрасно в природе!» — вымолвила невинная девушка, и грациозно облокотись на пень дерева, она подобрала юбки и надела платок на шею. Тихое рычанье прервало её думы. Вскочив на ноги, она увидала зрелище, от которого вся кровь застыла у неё в жилах.

Единственным выходом из лесу была узенькая тропинка, едва достаточная для одного человека, — по ней она только-что вошла в лес; с одной стороны тропинка была окаймлена деревьями и скалами. При начале этой самой тропинки показался страшный и злой медведь, а за ним по-индийски один за другим шли следом калифорнийский лев, дикая кошка и буйвол; шествие замыкал дикий испанский бык. Отверстые пасти первых трех животных, равно и опущенные рога последнего имели одинаковое зловещее значение. Женевра уже готова была упасть в обморок, как подле неё раздался тихий голос.

— Пусть собаки разорвут меня на куски, если это мне не удастся!

В ту же минуту, из-за спины Женевры высунулся блестящий ствол карабина и лег ей на плечо.

Она вздрогнула.

— Смирно, — не двигаться!

Женевра стала как вкопанная.

По лесу раздался выстрел винтовки. Послышался страшный рев троих и злобный вопль двоих. Пять туловищ кувырнулись в воздухе, пять мертвых тел свалилось в долину.

Хорошо направленная пуля сделала свое дело. Войдя в открытую пасть медведя, она только прошла насквозь, чтобы попасть в гортань калифорнийского льва — и таким же образом в зев кошки, пока не достигла лбов быка и буйвола и, наконец, сплющенная, скатилась со скалы.