— Что-то я запутался, — сказал Карабчевский, морща лоб. — Зачем же такая подмена? Мотив каков? И как вяжется она со всем предшествующим ходом событий, столь связно вами представленным?

— Поначалу я предположил, — охотно отвечал сыщик, — что Матюнин присутствовал на том злосчастном жертвоприношении в составе шайки кладоискателей и был, следовательно, не жертвой вовсе, а одним из непосредственных виновников содеянного. Убегая от набежавшего из темноты зубастого чудовища, подраненного охотниками вотяцкими, вполне мог он бросить там котомку свою с документами и справкой, и азям с синею заплатой, которые потом благополучно подобрали и приложили к неизвестному телу пришедшие на крики вотяки. Объяснялось при этом и то, что он по сю пору не объявился, поскольку должен бояться ответственности за участие в человеческом жертвоприношении, и никак не смог бы объяснить полиции, каким образом попали его котомка и азям на плечи к обезглавленному трупу.

— А ведь действительно, логично получается! — воскликнул адвокат. — Так, по-вашему, Матюнин этот жив и здоров четвертый год?! А мы тут все, с Сенатом вместе, дурака валяем?!

Константин Афанасьевич посмотрел в темное окно, вспоминая недавние странствия свои по вотяцким глухим чащобам, поежился.

— Конона Матюнина убили, — уверенно сказал он. — Только не там и не тогда, как вы излагали присяжным. Скажите, Николай Платонович, во время процесса не вызвала ли у вас некоторое удивление маниакальная убежденность отдельных должностных лиц, в частности, пристава Тимофеева и помощника прокурора Раевского, в виновности вотяков Старого Мултана? Я подчеркну: не только вотяков вообще, а именно вотяков Старого Мултана. Разве не бросилось вам, человеку очень проницательному, нечто подобное в глаза?

— Несомненно, бросилось! — сказал Карабчевский. — Я только сегодня говорил об этом на процессе! Если бы вы слушали мою речь…

— А чем бы вы могли объяснить это? — продолжил сыщик, не давая знаменитости сесть на своего любимого конька.

— Рутина и умственная вялость — могучие факторы нашей общественной жизни, — ответил адвокат.

— Это было бы слишком просто! — отмахнулся Кричевский. — Я понимаю, разумеется, что вы, как и многие, недолюбливаете полицейских и наши общественные порядки. Вот и Владимир Галактионович, при всем сочувствии его горю, в прошлом году в Америку ездил и панегирики тамошней свободе писал. А, между тем, в этом году правительство этой самой свободной Америки восстание инородцев, свои земли защищавших, подавило, и целое племя истребило! Вот кабы наше правительство сейчас вдруг вотяков принялось целым племенем в резервации сгонять, да из пушек расстреливать!

— Но требовал же Победоносцев выселения их в Сибирь! — возразил запальчиво адвокат, повторяя всеми уже затасканный аргумент.

— Опять двадцать пять! Так ведь не позволили же ему! — вздохнул Кричевский. — Но мы отошли от темы нашей. Так вот, предвзятость местных полицейских чинов показалась мне подозрительною и небеспричинною, хоть мне, чиновнику по особым поручениям из Департамента, они, разумеется, открывать свои резоны не торопились. И когда понял я, что обезглавленное тело на тропе — это вовсе не Конон Матюнин, вспомнилось мне одно обстоятельство, которому я до поры, до времени не придавал значения.