Приставу он рассказал все, что от умершего по делу выведал, да еще от себя добавил страсти про втыкание ножей и источение крови. Страсти эти не на пустом месте, как вы понимаете, выросли. Они имели случай быть при убиении тем же Головою с сообщником Конона Матюнина. Уже тогда можно было насторожиться приставу Тимофееву, да он все это наоборот воспринял, как подтверждение истинности слов каторжника. И свято в это по сей день верит, между прочим. Я его не разочаровывал до поры. А выгоды негодяю Голове от всего этого самые прямые. Коли осудили бы вотяков, стало быть, и дело по двум трупам закрыто, и следствию он помог, как важный свидетель, и пристав Шмелев, да и господин товарищ прокурора Раевский за него бы замолвили словечко!

— Так вот, значит, где эти «чад и дым жертвы» возносились! — сказал, хлопнув себя по коленам, Николай Платонович. — Ну и клубок змеиный вы распутали, Константин Афанасьевич! Как хотите, а лучшего сыщика я за свою жизнь не встречал! А клад Конона Матюнина, выходит, так и лежит где-то там, в лесах…

— От Красного поля на зимний восход, пока не увидишь могильный бугор. Налево с бугра до Ржавого ручья. Вверх по ручью, до следа копыта… — повторил, улыбаясь, Кричевский записанную им со слов причетника Богоспасаева скороговорку погибшего Матюнина. — Можете поискать по этим приметам! Место верное!

— Нет уж, спасибо! — засмеялся знаменитый адвокат. — Я думаю, что главный клад у человека здесь! — он постучал пальцем себя по голове.

— Полагаю, что и здесь тоже, — сказал Кричевский, положа руку на сердце.

— Однако засиделся я у вас, Константин Афанасьевич! — поднялся на ноги гость. — Пора и честь знать. Сами виноваты! Очень уж занимательные вещи рассказываете. Приятелю вашему, господину Шевыреву, надолго хватит фельетоны строчить. Кстати, где он запропастился? И на процессе я его не видал.

— Он сейчас в городе Малмыже, в земской больнице, — помрачнев лицом, сказал Кричевский.

— С ним случилось что-то? — вздернул прямые черные брови адвокат.

— Не с ним, с другим человеком. Он присматривает за нашим общим давним другом, с детства еще, по Обуховской слободе. Его вчера тамошний доктор Минкевич оперировать должен был.

Когда за знаменитым посетителем закрылась дверь, Кричевский выпил еще водки и сел к столу, подперев голову руками. Его охватили тревожные воспоминания.

Эпилог

— А дальше-то что, дядя Костя?! Дальше хочу! — теребил заглядевшегося вдаль полковника старший отпрыск Петьки Шевырева, в форме гимназиста, вихрастый, толстый, маленький, как две капли воды похожий на своего папашу в детстве.

Константин Афанасьевич оторвал задумчивый взгляд от прекрасного вида на Финский залив, открывающийся со стрелки Елагина острова, от низкого красного солнца, заката которого ждало все собравшееся здесь общество.

— Да неужто папа тебе не сказывал? — спросил он рассеянно, с ударением на французский манер, на последнем слоге.

— Папа все некогда! — пренебрежительно махнул в сторону родителя отпрыск, в точности повторив вдруг движением и интонацией мадам Шевыреву.

— Расскажи ему, — вступилась за своего маленького приятеля Верочка и щекой припала счастливо к шершавому рукаву его мундира. — Наташа, не пускайте ее к воде, ради Бога! — крикнула она краснощекой бонне, от которой, гугукая и смеясь, норовила сбежать по мягкой траве недавно выучившаяся косолапо ходить маленькая Настенька.

— Хорошо, слушай, — согласился полковник, и мальчик тотчас живо взобрался к нему на колени, обнял горячей ручонкой за шею и притих.