Но уже
через месяц ушла в палатку к симпатичному фермеру. После этого Дехтер постоянно носил спецназовскую маску с прорезями для глаз и снимал ее только в
присутствии близких друзей из своей команды.
Игорь, понятное дело, близким не был. Дехтер взъелся на него с самого начала. В отличие от своих подчиненных, он отказывался называть его Радистом
или по имени. Дехтер ненавидел фашистов, потому что в стычке с ними когда-то погиб его старший брат. Кроме того, для капитана Игорек был слабым
необученным щенком, который мог подвести всех. Роль Кудрявцева в экспедиции Дехтеру объяснили, но он считал это ошибкой и категорично заявил
руководству, что не доверяет всем фашистам, в том числе — бывшим. Говорил, что раз минчане прислали сигнал, значит, у них есть чем его присылать, а
брать с собой обузу в столь опасную экспедицию — это ставить операцию под угрозу провала.
Кто-то из высших военных дал понять Дехтеру, что определять состав участников — не его дело. Капитан огрызнулся, мол, потом не обижайтесь, и при
первой встрече с Игорьком прямо объявил ему:
— Ты — говно! У тебя есть только один способ выжить: признай, что ты — говно, и проваливай!
Кудрявцев промолчал.
На подготовку к миссии у них было около месяца. В то время как остальные члены группы занимались стрельбами, отрабатывали тактику боя в замкнутом
помещении и на открытом пространстве, приемы владения холодным оружием и рукопашного боя, Дехтер заставлял Радиста часами таскать рюкзак с
кирпичами, бегая от станции к станции, подгоняя его матом и тычками. В качестве «отдыха» Игорю разрешалось приседать и вставать с тем же рюкзаком.
Когда он не мог приседать, ему разрешалось скинуть рюкзак и ползти. Занятия длились с утра до обеда и с обеда и до вечера. Радист поклялся себе, что
от него никто не услышит ни звука за время «тренинга», и он сдержал слово. Только губы распухли от постоянного закусывания.
Но самое страшное было вечером:
— Эй, ползи сюда, я тебе колыбельную спою!
«Колыбельной» Дехтер называл спарринг с Радистом, который длился до тех пор, пока парень не терял сознание. Во время спарринга Дехтер дрался только
одной левой рукой, а Радисту разрешалось пускать в ход и руки и ноги, хотя это ему мало помогало. Как заводной чертик, он десятки раз кидался на
Дехтера и после каждой стопудовой оплеухи отлетал на несколько метров. Сквозь кровавый туман доносились злые слова:
— Ну что, недоносок, как «колыбельная»? Спать не хочется? — А потом не так сурово. — Просто скажи: «Я — говно!» И иди себе с богом.
Радист не раз хотел уйти. Тогда Дехтер сообщил бы руководству, что радиомеханик не выдержал, и экспедиция обошлась бы без него. Только вот к
пожизненному приговору «фашист» тогда добавилось бы еще клеймо труса и слабака. Поэтому Радист молчал, сопя, подымался, шел к Дехтеру или полз на
карачках. Лишь для того, чтобы получить очередную оплеуху с левой. Утром он просыпался от пинка капитана и вопля:
— Харэ дрыхнуть! На, пожри и запрягайся!
И все начиналось сначала.
В конце второй недели занятий, во время обычной «колыбельной», что-то пошло не так. Когда Радист лежал, придавленный очередной пощечиной, сквозь
кроваво-болезненную пелену он услышал гогот Дехтера:
— Ну что, ублюдок фашистский, скажи: я — говно, я — недоносок фашистской суки, и проваливай…
В голове что-то щелкнуло. Кажется, Дехтер еще никогда его так не задевал. Он тихо поднялся. Боль и усталость отошли. Непонятно, что у него было на
лице, но Дехтер насмешливо произнес:
— О-о-о! Ща-а-ас будет что-то интересное…
Радист видел перед собой только ненавистную черную спецназовскую маску и желал только одного: чтобы на ней проступила кровь. |