Это из-за количества визуального. Кадры сменяют кадры — трупы сменяют лимузины, везущие будущие трупы, бегуны сменяют пожары на сорока тысячах гектарах, политические деятели репетируют роли из шекспировских трагедий, Ширак фальшивей всех, их сменяют дети с базуками в Камбодже, потом катятся дети на колясках-креслах, покачиваются на ногах-спичках надменно глядящие манекенщицы — никогда они не споткнутся, жаль! — в нарядах для фотографий и удовлетворения самолюбия дизайнеров — всего этого слишком много, и все это теряет свою цену. С ума сойти, даже завтрашние события по второму каналу, обзор завтрашней прессы, сопровождают кадрами. Откуда кадры? Это ведь завтра! А вот они, чтобы нам наглядней было, из архивов демонстрируют — Миттеран завтра с кем-то встречается, ну вот они и показывают Миттерана в Елисейском дворце уже с кем-то встретившимся. Будто можно забыть, что Миттеран есть?! Он везде отметился — и Арк де Феранз и Опера Бастилии, и пирамида в Лувре, и библиотека вот будет — все во времена его правления, будут говорить деткам лет через двадцать.

Люблю постоять у окна, когда уже совсем темно. Вид из окна у меня прекрасный — двор большой, а поэтому и неба много. Но теперь я заинтригован барабанщиком и даже взял бинокль. Свет у себя не включаю. Посмотрел на его окно рядом с кухней. Там у него книги вдоль стен — хорошо. И видно все от пола до потолка. Ах, вот в кухне свет включили и появился барабанщик с другим мужчиной, молодым. У меня что-то под ложечкой сжалось в комок, кольнуло даже. Я весь прижался к краю подоконника, бинокль боюсь к глазам поднести, боюсь второго увидеть ближе. Но и без бинокля видно — они оживленно беседуют и тот, другой, что-то с полки достает. Они вместе. Будут готовить ужин. Как хорошо видно, Боже мой, прямо как в кино. Друг барабанщика налил воды в кастрюлю, поставил на плиту. Барабанщик ему рассказывает что-то, улыбаясь. Поцеловал своего друга. Просто так. И они вышли, погасив свет. Я взглядом метнулся на окна рядом, туда, где книги, но они там не появились. У них, наверное, еще есть комната.

Я пошел на кухоньку, налил себе белого вина и заходил по комнате. Вино отпиваю и хожу. Несколько раз чуть ширму свою не опрокинул. Все во мне запульсировало, все собралось. Как у кошек перед прыжком. Я стал разглядывать в плане Парижа мой район и улицу. Побежал к окну и внимательно, в бинокль, изучил двор — это и мой двор, но я туда ни разу не ходил. А они, наверное, ходят — там пубель их дома. Как мне это слово нравится, особенно когда не думаешь о его настоящем значении, а иностранец может вот так отключить в себе понимание и только слово воспринимать, его звучание — пубель. Еще сумерки и капуста. Мусор, сумерки, капуста… Я допил вино и, высчитав их этаж и квартиру — лестница проходит слева от кухни, — надел куртку и, даже телевизор не выключив, снял телефонную трубку, как будто разговариваю — побежал, прихватив приглашения на распродажу. Если не соображу, какая их квартира, то всем побросаю в почтовые ящики. Не подумал, что дверь может быть заперта и что может быть код.

Я вышел и, обогнув свой дом, оказался на их улочке. На углу остановился, достал ручку и на одном из приглашений, на обратной стороне, написал по-английски — почему, я не знаю, решил, раз барабанщик, то английский знает, и, таким образом, это будет персональное внимание — Ю ар мор зен уэлкам! (Вас больше чем ждут!) Я тихо дошел до их подъезда, пропустив один — высчитал ведь, — и увидел на боковой стороне. С фамилиями. Освещенный домофон. Там все фамилии были очень аккуратно напечатаны на полосочках бумаги, вставленных за пластиковые окошечки. И только одно такое окошечко — о, я сразу понял что это их, как-то не задумываясь, — было неаккуратным. Потому что к фамилии напечатанной управяющим, видимо, снизу была приписана вторая — и так коряво Даниэль Крест.