Она хочет спросить: зачем я здесь? Вряд ли вы меня пригласили на обед в этот заштатный ресторан только для того, чтобы решить судьбы нации, правда? Но он уже сигналит, чтобы принесли счет. Пока они ждут счета, он говорит ей, что у него две дочери. Он называет их имена и возраст, потом повторяет, как будто хочет напомнить сам себе или убедиться, что Леся правильно поняла. Он говорит, что хотел бы как-нибудь в субботу привести девочек в Музей. Они очень интересуются динозаврами. Не сможет ли она показать им экспозицию?

Леся не работает по субботам, но как она может отказать? Лишить его детей права на динозавров. Она должна обрадоваться этой возможности проповедовать, обратить кого-то в свою веру, но она не рада; динозавры Для нее не религия, а лишь заповедная страна. Тут, должно быть, кроется что-то еще, после всех этих заиканий по телефону, этого свидания в ресторане, где, как внезапно понимает Леся, совершенно точно никогда не появится Элизабет. Леся вежливо говорит, что будет чрезвычайно рада провести детей Ната по Музею и ответить на все вопросы, которые у них могут возникнуть. Она принимается надевать пальто.

Нат платит за обед, хотя Леся предлагает оплатить свою долю. Она бы предпочла заплатить за весь обед. Нат с виду совсем нищий. Более того, ей до сих пор не ясно, чем она будет обязана за этот поджаренный бутерброд с сыром и стакан молока; что именно ее просят сделать или отдать взамен.

Нат

Нат сидит в баре гостиницы «Селби», пьет разливное пиво и смотрит телевизор. «Для постоянных, временных жильцов», написано на двери, как будто это одно и то же. Когда-то это был стариковский бар, бар для неимущих стариков. Он пьет в «Селби» по привычке: Марта живет всего в трех кварталах отсюда, и он обычно заходил выпить пару стаканов либо перед визитом к ней, либо после, если было не слишком поздно. Он пока не выбрал себе новый бар.

Но скоро ему придется это сделать: когда он только начал захаживать в «Селби», там было полно безымянных лиц, но теперь все больше знакомых. Они ему не то чтобы друзья: он знает их только потому, что все они тут пьют. Но как бы то ни было, он стал завсегдатаем, а многих завсегдатаев уже нет. Рабочих из Кэббиджтауна, обшарпанных, молчаливых, время от времени произносящих одни и те же предсказуемо мрачные дежурные фразы. Теперь их из этого бара вытесняют те же люди, что с недавних пор заселяют квартирки над гаражами и задние дворы Кэббиджтауна. Они или фотографы, или рассказывают, что пишут книгу. Они слишком разговорчивы, они слишком энергичны, они приглашают его за свои столики, когда ему этого не хочется. Он пользуется среди них некоторым уважением — резчик по дереву, работает руками, ремесленник, человек с ножом. Он же предпочитает бары, где он — первый среди равных.

Он найдет себе тихий, чинный бар, где нет машин для игры в пинбол, музыкальных автоматов и прыщавых восемнадцатилеток, которые, перебрав, блюют в отхожем месте. Он найдет бар, наполовину заполненный людьми в куртках на молнии и рубашках с расстегнутыми воротниками, из-под которых виднеется ворот футболки, людьми, которые пьют медленно и знают свою норму; серьезными любителями телевидения, как и он сам. Он любит послушать национальные новости, а потом — счета матчей.

Дома ему это почти никогда не удается, потому что Элизабет изгнала его древний переносной черно-белый телевизор сначала из гостиной (сказав, что он режет глаз), потом с кухни. Она сказала, что терпеть не может шума, когда готовит, и пусть он сам выбирает — смотреть телевизор или есть, потому что, если он выберет телевизор, она станет обедать вне дома, а он как хочет.