|
Съев половину грейпфрута и два ломтика поджаренного хлеба из муки грубого помола, он подходит к раковине и споласкивает тарелки. Филип всегда споласкивает посуду перед тем, как поставить ее в посудомоечную машину. Он говорит, что, если этого не делать, в машине постепенно будут накапливаться крошки, остатки риса и соусов и она в конце концов выйдет из строя, — и, подчеркивает он, никому тогда не захочется залезать рукой в фильтр и выгребать оттуда размокшую фасоль или спагетти. Он, несомненно, прав, но это странным образом не мешает мне почти никогда не споласкивать. Филип улыбается, вытирает руки полотенцем и наливает мне чашку крепкого, черного колумбийского кофе — он нужен мне для разгона перед началом нового дня.
— Тебе не обязательно было вставать, — говорит он. — Еще семи нет. Вставать мне и правда было не обязательно. Я официально отдыхаю, и насчет этого между мной и Филипом существует договоренность. А вот с тем, от чего и для чего я отдыхаю, все гораздо сложнее. По моим предположениям, я отдыхаю от бесконечных метаний от плохой работы к плохой работе. Я питаю надежду, что некий период времени, потраченного на себя, позволит мне понять, к какой профессии я имею склонность. Филип же считает, что я отдыхаю для того, чтобы как следует подготовиться к беременности. И знаете, он может оказаться прав. Не исключено, что в конце концов я приду к такому же выводу. Или не приду. У меня есть на это свои причины. Тут все не так просто. Я отлично понимаю, что некоторые дети — хорошие дети. Например, дети моих подруг. У Амели — восьмилетняя дочь Фрейя и шестилетний сын Дэйви, у Лауры — Эдди; они хорошие дети. Если бы они не были такими, я, скорее всего, не дружила бы с их матерями или, по крайней мере, не засиживалась бы у них в гостях до тех пор, пока они в целях моей безопасности не разгонят своих отпрысков по постелям. Если у меня когда-нибудь будут дети, я бы определенно хотела, чтобы они были «хорошими», такими как Фрейя, Дэйви и Эдди, — однако всякий раз, когда я говорю о детях, я непременно употребляю слова «если» и «когда-нибудь», в то время как Филип уже придумал столько имен и выбрал столько школ, что хватило бы на целую футбольную команду. Я твержу ему, что спешить нам некуда, что мне всего тридцать. Фил — и в этом он солидарен с моими подругами — удивляется такому взвешенному и осторожному подходу. Он считает, что в этом я сама на себя не похожа. Вообще я славлюсь своим талантом принимать поспешные и необдуманные решения (в итоге очень немногие из них оказываются удачными — я использую это как аргумент в свою пользу). В прошлом я меняла работы и места жительства чаще, чем многие люди меняют постельное белье. Исторически сложилось, что с мужчинами у меня тоже не завязывалось постоянных отношений. Так что я даже горжусь, что так обдуманно подхожу к вопросу о материнстве. У Филипа на это своя точка зрения — он вбил себе в голову, что я просто упрямлюсь. Мы поженились чуть меньше шести месяцев назад, и в его идеальном мире я уже пять месяцев как должна носить его ребенка. А я только-только привыкла заказывать пиццу на двоих! — Я встаю, чтобы проводить тебя на работу, и мне это нравится. — Я улыбаюсь и со вкусом целую Фила в губы. Он легонько хлопает меня по попе и тоже улыбается — и в его улыбке видна благодарность. Я знаю, что в душе ему нравится, что я каждое утро выползаю из теплой постели, чтобы проводить его до дверей. Он ценит каждое усилие, предпринятое мною ради него. Я зеваю во весь рот. — Вчера вечером опять допоздна болтала с Амели по телефону? — спрашивает он. Я киваю. — С Амели, а потом с Лаурой. — И как они? — Амели немного грустная. Вчера был день рождения Бена. Ему исполнилось бы тридцать восемь. |
