– И яблоки – их дело?

– А то чье же. Да вон пусть Настя скажет. – Степан махнул рукой и сделал обиженное выражение.

– А ты нас не выдашь? О, мотри! Тады они нас подожгут, ей-богу правда.

– Не выдам, Настя. Я ж лицо официальное. Хочешь, расписку напишу? – Кадыков полез в карман за блокнотом.

– Да мы верим, верим, – остановила его Настя и шепотом заговорила: – Ребята все это озоруют. Я все видела. Стащили они одну телегу у соседа нашего Климачева, на проулке стояла, вторую у Максима Селькина. Смеются. Пущай, говорят, он яблоки караулит, а мы в его же телеге их увезем. А лошадей с выгона пригнали. Яблоки отвезли к Козявке. Там у них посиделки устраиваются. Вот тебе, истинный бог, правда, – Настя перекрестилась.

– Ну спасибо, Настя, спасибо! – Кадыков вылил им остаток вина.

– Только ты мотри, не выдавай.

– Ну что вы. Могила!

Козявка жила под горой, у самого оврага, промытого речкой Пасмуркой. Кадыков зашел от оврага к большому амбару, покрытому тесом. Здесь на травянистой лужайке, полузасыпанные снежком, четко виднелись узкие вмятины, недавно оставленные колесами тяжело груженных подвод. Дальше к дороге следы колес остались вдавленными в податливую когда-то, а теперь замерзшую грязь. Ясно как пить дать, сюда привезли яблоки, подумал Кадыков, сворачивая к дому.

От окна запоздало метнулась в избяной полумрак Козявкина голова, покрытая клетчатой шалью. «Подглядываешь, плутовка. Чуешь, что дело ткном пахнет», – подумал Кадыков и застучал в дверь.

– Кто там? – с притворным испугом спросили из сеней.

– Открывайте! Милиция.

Дверь моментально открылась, и маленькая щуплая бабенка, с лучезарным от множества морщинок лицом, с приклеенным посреди его, точно пуговкой, носом, выросла на пороге. – Тебе чего? Ай опять насчет самогонки? Дак я эта, шинок не держу. – Ни тени испуга на лице, одно хитренькое лисье выжидание и настороженная улыбочка.

– Чего ж ты дорогу загородила, Мария Ивановна? Чай, не на пороге нам стоять и разговаривать.

– Дак милости просим. Проходите в избу! – А сама не сводит с Кадыкова настороженных глаз.

В избе было чисто прибрано, на стенах над фотокарточками висели расшитые рушники, и в переднем углу над божницей тоже рушники – красные петухи да крестики на широком белом полотне.

– Гуляют у вас, говорят? Посиделки собираются?

– Гуляют! Дело молодое. Смолоду и погулять не грех.

– А не случалось такое, что за гуляньем-то закон нарушался?

– Э-э, батюшка мой! Нешто за ними углядишь? Их вон сколь собирается. Иной раз и до тридцати, и до сорока человек.

– И то правда, за всеми не углядишь. А что у вас в ночь на Покров творилось?

– Что творилось? Пели да плясали… Веселились, одним словом.

– Хорошенькое веселье с ружейной пальбой. Даже сторожей из больничного сада поразгоняли.

– Дак то ж в больничном саду-у! Я за тем садом глядеть не поставлена.

– А яблоки из того сада, случаем, не к тебе переехали?

– Как это – переехали?

– А так… На колесах да на телегах.

– Ты, батюшка мой, сперва окстись. Сатана тебя путает.

– Вот уж не думал встретить ноне сатану. – И, поглядев на нее, добавил: – В сарафане.

– Ежели ф вы на меня подозрение имеете, так ишшите. Вот вам подпол, вон сени, подвал. Ишшите!

– Открой-ка мне амбар.

– Это можно… Отчего ж не открыть, амбар-от?

Амбарный ключ висел тут же, на стояке возле печки.