– Хозяин, открывай! – донесся звонкий голос Зенина.

Матрена метнулась к двери.

– Куда? – осадил ее Прокоп и, отступив от окна, процедил: – Не замай… Пускай чуток померзнут.

– Дак двери высадят…

– Я им высажу.

Постучав кулаком и ногами в дверь и не дождавшись никакого отзвука, Зенин подошел к окну и так грохнул в переплет, что звякнули, дребезжа, оконные стекла.

– Вы что там, повымерли все?

– Прокоп, открой! Стекла побьют, – сказала Матрена.

– А дьявол с ними. Они теперь не наши.

– Заходи от ворот!.. Чай, ворота не заперты, – бабьим голоском крикнул Левка.

И все потянулись к другой стороне дома, где вход в подворье преграждали высокие тесовые ворота с козырьком. Ударили медным кольцом о ворота, загремели щеколдой.

– Отворяй, или стрелять будем! – крикнул Зенин и вынул из кармана галифе наган.

– Стреляй, мать твою перемать, – выругался Прокоп, потом сходил в сени, вернулся с ружьем и подошел к окну.

– Прокоп, что ты, господь с тобой! – метнулась к нему Матрена.

– Отстань! – цыкнул он на жену.

Зенин выстрелил в тесовый козырек – пуля чиркнула по крыше, и с обреза козырька посыпалась снежная пыль.

– Ах ты гад! Напужать хочешь… – Кривя губы, Прокоп вскинул ружье и выстрелил в окно.

Раздался оглушительный грохот, со звоном посыпалось стекло, заплакали, закричали дети, и горницу наполнило белым удушливым дымом. Зенин с подручными сыпанули, как воробьи вразлет, и спрятались за кладовую. Лошадь, стоявшая у крыльца, взметнулась на дыбки и, азартно храпанув, бросилась галопом поперек улицы. Седок вывалился из саней и тоже спрятался за кладовой…

– Что ты наделал, отец? Что ты, господь с тобой, – подступала к нему Матрена, как к дитю малому. – В своем ли ты уме? Дай сюда пужалку-то! Дай сюда, говорю!..

Она взяла из вялых, трясущихся рук Прокопа ружье и выбросила его в разбитое окно. Прокоп, криво, виновато усмехаясь, вынул кисет и, просыпая на пол махорку, прыгающими пальцами стал скручивать цигарку. Давешняя боль, отступившая было под утро, опять стянула ему всю левую половину груди и сверлила, прожигала спину и лопатку… Он с трудом держался на ногах и все никак не мог слепить цигарку – во рту было сухо, и язык не слушался…

Между тем из соседних домов стали выходить люди. Зенин, размахивая наганом, закричал от кладовой:

– А ну, по домам! Или всех арестует конная милиция!

На улице и в самом деле появился верховой в шубе и с винтовкой через плечо; он подъехал к кладовой и стал совещаться о чем-то, наклоняясь с седла к Зенину и к рабочему в сборчатке.

Поселяне, опасливо поглядывая на верхового, держались поближе к заборам.

На крыльцо Алдониных вышла Матрена и крикнула:

– Заходитя в избу! Он не тронет. Ружье вон выбросили.

Из-за кладовой высунулись Зенин и рабочий в черной сборчатке.

– Пускай сам выходит на крыльцо! – крикнул Зенин. – Не то стрелять будем по окнам!

Матрена скрылась за дверью, а через минуту вышел и Прокоп; слегка покачиваясь, как пьяный, он стал спускаться по ступенькам, придерживаясь рукой за перила.

Направив на него наганы, подошли Зенин и высокий приезжий, за ними, опасливо ступая по снегу, приближались Левка и Санька Рыжая. Верховой, терзая лошадь удилами, помахивая нагайкой, стал наезжать на зевак – те бросились, как овцы, по дворам. Сима и ездок с подводы (а это был Максим Селькин) ловили напуганную лошадь с санями.

– Связать ему руки! – приказал Зенин.

Левка тотчас снял с себя ремень и подал его рабочему в сборчатке.