На следующем перевале встретился со стариком. Он также бежал полем в лаптях, полушубок расстегнут. Борода на ветру летит, что твоя кудель, в руках топор, и голицы белые с раструбом, по локоть. Здоровый старик – мерина сшибет с дороги.

– Здорово, отец! – сказал Кадыков, натягивая вожжи. – Куда бежишь?

– Ты ай не слышишь? Набат гудет. Сзывает!

– Зачем?

– Бить, сынок, бить…

– Да кого бить-то?

– А это уж кто под руку попадет. Вчерась веретьевские кормушки поломали. Таперика мы бегим ломать сатанинскую затею. Не то завтра всех лошадей и коров наших сведут.

– А вдруг задавите кого? Ведь грех же… А то еще посадят!

– Эх, сынок! На миру и смерть красна. Раз созывают в набат – надо итить, дело божеское.

– Ну, садись, подвезу. Я мимо Желудевки поеду.

– Нет, нет. Я тороплюсь. Христос с тобой! – и побежал.

«Да, вот такому деду попадешься в руки – так натерпишься муки, – подумал Кадыков, провожая глазами этого былинного Микулу Селяниновича, сменившего деревянную сошку на боевой топор. – Кажись, довели мы русского мужика до смоляного кипения. Кабы красного петуха не пустили. Все села пожгут…»

На Касимовском тракте, у самого поворота в лесную сторону, Кадыков нагнал легко шагавшего паренька в пиджаке и валенках. Посадил. Разговорились. Оказался продавцом красухинского магазина сельпо, ходил в Желудевку заявление делать, что в Красухине магазин растащили.

– Как растащили?

– Да так. Утром взбунтовались, кормушки поразбили, заодно и магазин обчистили.

– А говорят, уполномоченного избили?

– О-о! – парень только рукой махнул, достал кисет и стал скручивать цигарку. – Тут целая история… Довели мужиков, дов-вели… – Прикурил, жадно затянулся, откидываясь на локоть, и сардоническая торжествующая усмешка заиграла на губах его. Но вдруг, заметив под тулупом отворот шинели и звезду на шапке Кадыкова, осекся, будто рукавом стер с лица улыбку, и спросил с почтением: – А вы кто сами будете?

– Из уголовного розыска. Из милиции.

– А! Это другой оборот. Значит, мой магазин осматривать? – обрадовался парень.

– И магазин твой осмотрю. И уполномоченному помочь надо.

– Это само собой. А я уж испугался – не из этих ли, думаю… Замаскировался под начальство.

– А чего ж ты испугался?

– Дак вон что творится! А ну-ка, да возьмет меня в оборот в лесу-то. Я ведь комсомолец. Продавец сельпа! – Парень важно надувал губы, сводил свои белесые жидкие брови, стараясь сгладить первоначальную оплошность своей готовностью услужить милицейскому начальству.

– Что в Желудевке? Я слыхал набат.

– Кормушки ломают. А начальство разбежалось.

– Никого не били?

– Нет. В сельсовете окна разбили и бумаги все сожгли. Никаких, говорят, колхозов! Мы теперь чистые.

– А у вас что было?

– О-о, тут целая история… – Парень опять махнул рукой и стал рассказывать: – Утречком ранним, еще до свету, разбудил меня шум под окном: вроде бы на гулянку сошлись девки с парнями – гужуют, только гармошки не слышно. Глянул на часы – седьмой час утра. Да и в окнах сереет. Чего это, думаю, загуляли с утра пораньше? Надел на босу ногу валенки, пиджак внакидку, шапку в охапку – выбегаю. Вот тебе, посреди улицы – не ребята, а мужики и бабы толпятся; галдеж, как на базаре. Особенно бабы старались: у каждой в руках или ухват, или кочерга, а то и вилы.