– Почему это они подумают на Васю?

– Ну, во-первых, потому что он намедни ночевал у них, значит, ключ видел, мог подделать. Во-вторых, Лысый был в Агишеве на медпункте и тяпнул Юзину расшитую бисером тюбетейку Васиной жены. Вот она! – Он вынул из другого кармана сложенную вчетверо упругую тюбетейку и сунул в руки Николаю. – Эту тюбетейку я подкину в амбар к Деминым. Понял?

– Ловко! – Николай заливисто гоготнул, как жеребчик. – Постой! А Вася не видал случаем в Агишеве Лысого?

– Нет. А Юзя Лысого не знает.

– Здорово! Ты голову на плечах таскаешь, а не тыкву. Но, голова, на чем повезешь калым?

– На лошади.

– На моей, что ли?

– О, сундук! Найду, не твоя забота. Я все сказал… Пока. Остальное потом узнаешь. Я пошел спать. И до завтрашнего вечера меня нет. Понял? Где фонарь?

Николай на ощупь нашел в темноте висевший на стенке фонарь «летучая мышь» и подал его Ивану. Тот открыл подпольную дверь, спустился вниз и засветил там фонарь. Николай, свесив голову в проем, смотрел, как брат открыл потайную дверь за толстым угловым столбом и скрылся в тайнике.

Тайник, аккуратно обложенный кирпичом, как добрая кладовая, уходил под хлев, оттуда имел запасной выход в конце сада в терновых зарослях.

На другой день вечером, как только стемнело, Иван Жадов, сунув за пазуху литровку водки, бушлат нараспашку, пошел задами к Иллариону Сипунову, по прозвищу Сообразило, жившему через три двора. На стук в сени вышла Евдокия, за свою высоту и погибистость прозванная Верстой.

– Кто там? – глухо донесся ее голос.

– Это я, Дуня… Открой на час.

– Иван, что ли?

– Ну?

Она с минуту помедлила, как бы соображая – открывать или нет? Недовольно проворчала:

– Чего тебя нелегкая по ночам носит? Ларя спит.

– Я ему должок верну. На Пасху в карты проиграл…

Евдокия, шумно сопя, наконец открыла запирку.

– Вы уж вместе с курами на насест укладываетесь, – сказал Жадов, проходя в избу.

Ларион сидел на печи, свесив босые ноги. На нем была домотканая исподняя рубаха с расстегнутым воротом и темные штаны.

– Сообразило, слезай с печки! Давай к столу – есть разговор. – Жадов прошел в передний угол, освещенный лампадой, поставил литровку на стол и сел под образа.

Увидев водку, хозяин проворно натянул подшитые валенки и, не мешкая, спрыгнул с печки.

– Ваня, да у нас и закусить-то нечем, окромя хлеба да лука, ничего нет, – сказала Евдокия.

– И не надо. Обойдемся. Дай стаканы!

Евдокия подала два граненых стакана, сама пить отказалась. Жадов налил Лариону полный стакан, себе половину:

– Пей, Сообразило!

Тот широко перекрестился, размахнул черные вислые усища и, алчно глядя на стакан, сдавленно произнес:

– Христос с тобой, Ваня!

Пил жадно, запрокинув голову, как пьют воду в жаркий полдень на молотьбе, ходенем ходил острый кадык, дергалась кожа в провале под кобылкой, где висел на засаленной бечевке медный крестик; глубоко в утробе Лариона булькала водка.

– О-ох! – Он поставил стакан, отщипнул корочку хлеба от каравая, поданного хозяйкой, нюхал ее, а сам косил глаза на литровку, зажатую в руке у Жадова.

Тот перехватил его взгляд, налил еще стакан:

– Пей, Сообразило!

– Дак что ж, все я один… А ты? – робко спросил хозяин.

– И я выпью.

Жадов чокнулся стаканом… Выпили.

– Спаси тебя Христос, Ваня! – сказал Ларион.