Против воли он пожалел Фиону, однако вместе с жалостью в нем проснулось восхищение, и даже, кажется, больше чем восхищение — сомнение, а не есть ли она та самая женщина, которую он со временем сможет полюбить. Он вдруг представил себе, как живет с Фионой — страстной, ласковой, остроумной Фионой — в доме, где с ними живет Джульетта, где у них есть еще дети, и на секунду ему захотелось сделать ей предложение, но он так и не смог заставить себя сказать это вслух.

— Я скоро вернусь, — сказал он. — Мне нужно в Нортфилд. Если хочешь, поехали вместе.

— Здрасьте пожалуйста. А что я, по-твоему, скажу на работе? Наврать, что я заболела на целых три дня, это уже, пожалуй, слишком, тебе не кажется?

— Ты же знаешь, я еду к Джульетте. Для меня это важно.

— Много чего важно. Ты только не исчезай с концами, вот и все.

— Не бойся, я вернусь. Я теперь человек свободный и волен делать все, что угодно.

— Ты в Америке, Нэш. Ты на родине этой самой чертовой свободы — не забыл? Мы все тут вольны делать все, что угодно.

— Вот не знал, что ты у нас патриотка.

— Можешь ставить на спор последний доллар. Хорошая она или плохая, она моя страна. Вот потому я и буду тебя ждать. Потому что я вольна делать глупости.

— Говорят тебе, я вернусь. Я же пообещал.

— Понятно. Но это еще не значит, что ты сделаешь, что обещал.

У него были женщины и до встречи с Фионой, несколько знакомств на одну ночь, но ни одной из них он ничего не обещал. Ни, например, той разведенной из Флориды, ни школьной учительнице, с которой его познакомила Донна, в надежде, вдруг Нэш останется в Нортфилде, ни молоденькой официантке из Рино — о них он потом даже не вспомнил. Фиона единственная стала для него что-то значить, и начиная с той, их первой, случайной встречи в январе и до конца июля он возвращался к ней примерно каждые три недели, редко дольше задерживаясь в пути. Иногда он ей звонил откуда-нибудь с дороги, а если ее не было дома, оставлял на автоответчике дурацкие сообщения — просто давая знать, что он о ней не забывает. Месяц шел за месяцем, и постепенно Фиона стала ему дорога, и он полюбил ее плотное, неуклюжее с виду тело: большие, почти необъятные груди, неправильный прикус, чересчур пышные светлые волосы, в колечках и завитушках. Как у прерафаэлитов, однажды сказала она, и, хотя Нэш не знал, кто такие прерафаэлиты, он словно бы что-то понял, будто слово что-то в ней объяснило, показало, что ее полнота есть лишь другая форма красоты. Фиона была совсем не похожа на Терезу — темноволосую, томную Терезу, молодую Терезу, с ее плоским животом, с изящными пальцами, — но он полюбил несовершенства Фионы и потому теперь думал, что приезжает к ней не секса ради и что отношения их выходят за рамки обычных совокуплений. Уезжать от нее стало трудно, и он часами потом терзался сомнениями. В самом деле, куда он едет, что пытается доказать? Глупо уезжать только лишь для того, чтобы следующую ночь провести неизвестно где, на продавленной гостиничной кровати.

Но он все равно продолжал ездить, колесить по стране, живя с собой в согласии только за рулем. Если и было в той его жизни темное облачко, это было лишь сознание того, что она не может продолжаться вечно и когда-нибудь кончится. Нэш, получив наследство, думал, что денег ему хватит навсегда, но месяцев через пять или шесть их осталось меньше половины. Свобода медленно, однако верно превращалась в свою противоположность. Деньги ему были нужны, чтобы оставаться свободным, но, запуская в них руку всякий раз, чтобы купить себе очередную частицу свободы, он расставался с такой же частицей денег. Он двигался вперед благодаря деньгам, но путь его был путем потерь и неизбежно должен был привести туда, откуда Нэш начал.