Люсия не успела ответить, как Дэвид перешел к другой теме. Он описал зал, который снимает для репетиций. Признался, что, играя с оркестром, чувствует себя еще более одиноким. Инструменты оживают, общаются между собой, а музыканты, как кукловоды или родители у песочницы, – каждый сам по себе, каждый в своей гармонии, каждый для самого себя – солист.

– Место, куда мы едем, ничем не примечательно, кроме разве что гардеробщика. Старик – существо уникальное. Еще ни разу он не пропустил меня, чтобы не попросить вытереть ноги о коврик.

– И ты слушаешься? – рассмеялась Люсия.

– А как же иначе? Он – хозяин своего маленького пространства.

Они вышли у современного стеклянного здания. Дэвид придерживал свою очаровательную подругу за талию, будто чувствовал, что, отстранись он, Люсия сочла бы это зависимостью от общественного мнения. В прозрачном холле их встретил пожилой, исполненный важности портье с необыкновенно пышными бакенбардами, в смешном старом пенсне, черном праздничном костюме и белой рубашке с застегнутым наглухо воротничком. Они вознамерились прошмыгнуть, как школьники, однако за их спиной уже раздавался хорошо поставленный, но неестественно высокий голос:

– Извольте вытереть ноги, господа!

Люсия давилась от смеха. Они поднялись наверх, и Дэвид, оставив ее в задних рядах почти пустого зала, исчез. Оркестр большей частью уже расположился на сцене и настраивался. Подумав, она пересела ближе. Вскоре из-за кулис выбежал маленький, юркий дирижер в джинсах и голубой рубашке с завернутыми рукавами. Последним появился Дэвид. Бодрый и довольный, он был словно окружен светом и представлял собой самое яркое пятно на картине, открывшейся взорам редких зрителей. Люсия оглянулась, ей пришла было в голову глупая мысль: вдруг здесь Лиз, – но в зале не было ни одного знакомого лица. Обычная репетиция. Так, наверное, проходит каждый его день.

Маковски бегло просматривал партитуру, не обращая внимания на суету вокруг. Наконец наступила тишина. По первым же протяжным, заигрывающим, переливающимся звукам оркестра она узнала Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Рояль вступил незаметно, уводя оркестр от легкой игривости в монументализм, а затем, словно посмеиваясь над остальными инструментами, неожиданно оборвав грохот камней и журчание вод, приподнял занавес над солнечной лужайкой, где еле слышны крылья мотыльков. Оркестр подражал ему, поддакивал, пытался угнаться за сменой его настроений и, поняв в конце концов, что его дурачат, что пианист с ним, в общем-то, заодно, разразился шумным канканом с петушиными криками и шествием трубадуров. Маковски веселился, как ребенок. Когда дирижер, заметив ошибку, прервал игру, он расстроился, словно ему на полном ходу поставили подножку. Повторили медленную часть, начиная с какой-то легкой, как в раннем кинематографе, темы. Дэвид развлекался за своим инструментом, музыка веселила его, он был похож более на тапера, чем на пианиста с мировым именем. Люсия поразилась его актерским способностям, умению быть легким, если того требует замысел композитора. Она не могла представить его отрабатывающим технику игры. Самые сложные пассажи давались ему легко, без усилий.

Видеть Дэвида, слышать его игру она была готова вечно. Гордость и радость сопричастности переполняли ее. Два часа прошли незаметно. Оркестранты еще оставались на своих местах, когда Дэвид, шепнув что-то дирижеру, скрылся за кулисами, и вскоре очарованная слушательница и зрительница почувствовала руку на своем плече: он звал за собой, к выходу.

Ей хотелось описать свое восхищение, засыпать Дэвида комплиментами, но подобрать нужные слова было непросто. Люсия все же попыталась выразить восторг, как только они закрыли за собой дверь зала. Маковски, ступая на цыпочках и приложив указательный палец ко рту, запретил ей пустословить, увлек разгоряченную поклонницу в сторону от лестницы, взял за руки, любуясь ее темными, влюбленными глазами.