— У тебя всё иначе, совсем иначе, сама знаешь. Ты всегда была не такая, как все…

Аньес то и дело пробует соус длинной деревянной ложкой и размышляет о собственной жизни. Такой размеренной. Нормальной жизни, что и говорить. Потому что не быть замужем в моем возрасте ненормально. В тридцать шесть полагается быть замужем, иметь детей, остепениться. Вздор! Каждый сам строит свою жизнь. Бесполезно загонять ее в общепринятые рамки. Иначе убьешь в себе личность и зачахнешь. Я уверена только в двух вещах: я бедна, как церковная крыса, и у меня собственный взгляд на мир. Двух этих установок достаточно, чтобы сделать мою жизнь интересной и увлекательной, достойной того, чтобы ее прожить. Я ее ни на чью не променяю.

Сегодня на заре я решила, что скоро умру, и мне вдруг стало легче: когда все из рук вон плохо, руки у тебя развязаны. Ты наконец свободен. Больше не надо что-то изображать, кем-то прикидываться. Не надо бояться за свою репутацию, лакировать фасад, подавать нужные реплики. Потому что я обожаю насмехаться, играть словами, хохотать во все горло; ирония — это мой способ отгонять отчаяние. Хорошая шутка спасает от безнадеги. Зато всякие пустяки, мелочи жизни способны выбить меня из колеи. Реву в три ручья. Я лучше всех на свете умею делать из мухи слона и наоборот.

И вот… В один миг… я уже не боюсь. Ни мух, ни слонов. Как же здорово жить без страха!

В общем, нынче утром Клара Милле открыла глаза под звуки радиобудильника: Марк Броссе поставил его на без двадцати семь. Как всегда, когда ночевал у нее. До семи еще двадцать минут, за это время можно поласкаться, ткнуться холодным носом в ее теплую шею, просунуть левое колено ей между бедер. Клара спит на правой стороне кровати, свернувшись калачиком, Марк Броссе — на левой, тоже калачиком. Так у них заведено.

Она слышит будильник, слышит песню, вслушивается в слова. Она часто слышала эту песню, но сегодня, сонным декабрьским утром, незадолго до Рождества, когда на улицах еще темно и вот-вот по помойкам поедут мусоровозы, она вдруг вслушалась в слова. Ни единого лучика не проникает сквозь ставни, которые Марк Броссе закрыл вчера, аккуратно сложив рубашку и брюки и повесив их на кресло возле кровати. Накануне они ужинали у его родителей, Мишеля и Женевьевы Броссе, школьных учителей на пенсии. Клара Милле порой думает: может, в любовниках ей больше всего нравятся их родители? Она к ним не на шутку привязывалась, каждое расставание усугублялось семейным разрывом, а иногда его перенести тяжелее всего. Впрочем, она каждый раз умудрялась сохранить хорошие отношения с родителями своих бывших и в результате собрала целый отряд бывших свекровей и свекров (что довольно странно для девицы, ни разу не выходившей замуж), которых время от времени навещала.

Она слушала слова песенки Бьорк и чувствовала прильнувшее к ней тело Марка Броссе, чувствовала его колено у себя между бедер. «You fall in love ZING BOOM, the sky above ZING BOOM, is caving on WOW BAM, you’ve never been so nuts about a guy, you wanna laugh, you wanna cry, you cross your heart and hope to die»… и она сказала себе, что никогда не хотела бы умереть за этого мужчину, чья опытная рука проскользнула между ее ног и начала ласкать. Конечно, подумала она, Марк Броссе хороший любовник. Он знает, что надо подготовить партнершу, надо обращаться с ней осторожно и ласково, не бросаться на нее, как оголодавший дикарь. Потому-то он и ставит будильник на шесть сорок. Он — отличный любовник, и родители у него славные; вчера Женевьева Броссе ради нее приготовила лосося в клюквенном соусе с молодыми кабачками и базиликом, да, конечно, но вот что-то не заводят ее пальцы Марка Броссе, так умело ласкающие ее между ног.