На лбу грузина выступила испарина. Михей и раньше не заблуждался насчет шансов друга пойти своим ходом, но только сейчас с предельной ясностью осознал всю незавидность положения: если собаки лягут, ему придется выволакивать грузина на себе.

- Троих собаки не потянут. И двоих тоже. - Михей в упор глядел на чукчу. Так, что ли? - Тот не отводил глаз, в которых не стыла долгая и обжигающая неприязнь. - Тогда, - ладонь Михея обхватила двустволку, - собаки потянут одного. Я пойду на лыжах. - Он взвел курок. - Дойдем с Божьей помощью. Отвернись...

Но каюр не шелохнулся. Казалось, в нем окаменело все, кроме неистребимой ненависти во взгляде. И Михей, словно задавшись целью не столько избавиться от ставшего ненужным проводника, сколько укротить, распять ее, эту самую его ненависть, выстрелил ему в переносицу. И, уже не сдерживая себя, повторил выстрел. Молча задул спиртовку и только после этого, подхватывая напарника под мышки, сказал:

- Не скрипи, скоро отлежишься: горы позади. Без него нам вдвое быстрей.

- Зачем? - отозвался Бондо и глухо повторил: - Зачем?

- Ты слышал: собаки не вытянут троих. Обопрись... Вот так... Осторожнее...

- Он догонит нас...

- Он уже никогда не догонит.

- Догонит, - хрипел у его плеча грузин, - везде догонит... На краю света догонит...

- Не будь пижоном, одним зверем меньше, зато душа на месте - не продаст. Здесь его ни одна ищейка не найдет. А нам - легче.

- Что он мог? Ничего не мог.

- Ему, брат, тундра что тебе Зеленый базар в Кутаиси, не успеешь версты сделать, как дозоры след возьмут. - Михей опустил его в нарты. - Ну, теперь дай Бог ветра... Завтра там будем... у печки... Тагам!

Ночь, прошитая гулким и колким снегом, развернулась навстречу упряжке, и Михей гнал сквозь темень, прочь от холода и воспоминаний. Ночная пурга определяла сейчас для него мир, и поэтому все впереди отлагалось в два цвета: черный - вокруг и белый - в самой близи. Иногда ему казалось, что нарты не движутся, стоят на месте, а мимо глаз, как в кинематографе, пролетает бешеной коловертью долгий, бредовый, нескончаемый сон. Если бы не едва заметные подрагивания на застругах, можно было подумать, что время замерло над ним, оставив его наедине с самим собой и наглухо сомкнутым вокруг него ледовым пространством.

Долгожданный норд, все усиливаясь, заходил наперерез упряжке. Обжигающая крупа уже не просто покалывала, а секла лицо, зябким ознобом стекая под крекер. Пробежки между застругами становились шаг от шагу длиннее: собаки то и дело сбивались с ровного бега на прерывистый галоп, который в свою очередь сходил в еле ощутимый волок. И как ни понукал Михей, вожака, как ни обжигал собачьи спины плетью и остолом, упряжка в конце концов легла, и поднять ее, не облегчив, было делом явно безнадежным. Мгновенно Михей прикинул, отбросил множество вариантов выхода из положения и остановился на одном - последнем.

- Слушай, - прокричал он в ухо Бондо, - тебе придется остаться. - И, предупреждая рвущуюся из того мольбу, зачастил: - Сам видишь, не тянут двоих... Останемся - обоим конец... А тут пустяк и осталось. Прикидываю, мы уже рядом... Один я в полсуток обернусь... Свободно продержишься... Закопаться только надо... Не паникуй, Боря, не паникуй.

Казалось, горячечные глаза грузина поглощали темноту, пробиваясь к Михею, в душу к нему:

- Не бросай, Миша... Не бросай... Будь человеком!

- Пойми - не уйдем мы вдвоем... И что, на мне креста, что ли, нету, вернусь я... От самых приисков вместе, а здесь, у жилья под носом, брошу, да? И доля твоя с тобой... Чего боишься, вернусь.

Но глаза жгли, молили, не верили.

- Сам говоришь, рядом... Отсидимся... Ветер стихнет, и мы двинем нела-нела... Не бросай, Миша!

- Чудачок, - Михей бежал его взгляда, но взгляд то и дело настигал его, сказал, - в полсуток обернусь и вытащу. Пурга, сам знаешь, может неделю мести, пережди попробуй.