— Бот принесла тебе, — успокоившись, говорит она. — Это сливочное масло. И мед — в бутылке. Как вас кормят? Ты, наверное, еще не завтракал? Пойди поешь и угости товарищей. Не беспокойся, я сыта. Иди, сынок, делай свои дела, а я посижу тут на скамейке. Ведь можно? — обращается мама к Бродскому. — Хоть ты, Илюша, часовой, но ведь меня знаешь.

Илья вопросительно смотрит на меня. Нашел специалиста по уставу караульной службы!..

— Можно, — твердо говорю я. — Тут, за воротами, не территория части. Да и ты — мать красноармейца. Я так взволнован неожиданной встречей, что не могу сразу сообразить, как поступить лучше: надо бы поскорее отпроситься у ротного, потому что мы наверняка скоро уйдем отсюда. Но я не знаю, сыта ли мама, как она уверяет, или надо первым делом сбегать на кухню и попросить для нее у повара чего-нибудь поесть. Но мама заставляет меня взять котелок, бутылку и подталкивает в спину. Уже в воротах я оборачиваюсь, как будто мой вопрос сейчас самое главное:

— Как ты меня нашла, мама?

— Ох, сыночек, мать всегда найдет… — с тихой улыбкой отвечает она. — Москва послала группу врачей в Ростов на эпидемиологическое обследование. А тут немцы прорвали фронт. Ушла из города с войсками и все спрашивала, спрашивала, где ребята из Ленинска нашего, где Московская дивизия воюет, Когда ты написал, что вас перебросили ближе к местам, где ты был в пионерских лагерях, я догадалась. Искала. Вот и нашла…

Я чуть было не проговариваюсь, что из наших земляков в полку остались единицы, а в роте — я да Илюшка. Мама поймет, какие потери мы несем в боях.

Это просто непостижимо — найти человека в потоке воинских частей, беженцев, эшелонов, машин, подвод, движущихся в жару и ночные холода, под налетом «юнкерсов» и «мессершмиттов». Только мать способна на такое!

Отдаю ребятам масло и мед, чтоб разделили на всю роту, и докладываю политруку о маме. Он хмурится, пожимает плечами:

— Мы выступаем, Юра. Беги прощаться.

Мама сидит у ворот в позе человека беспредельно усталого. Даже рюкзак не сняла с плеч. Увидев меня, чуть выпрямляется и улыбается мне.

Сколько помню, видел маму озабоченной, торопящейся, Для дома у нее не оставалось времени. Не пела мне мама колыбельных песен. С детства в семье слышал слова: маленьким — «Сельмашстрой», в школе — «Моссельмаш». Нет, было моей маме не до песен. Не потому, что не знала их, а потому, что с утра до вечера на работе. На окраине Ленинска вырастал завод, и доктора Щедрову перевели на работу в тамошнюю поликлинику. То открывался новый здравпункт на какой-то Стремиловке, куда и дорогу-то не сразу провели, и маму посылали работать туда. Возвращаясь домой, она сваливалась от усталости. Я на керосинке грел еду и мыл под краном ее боты, до верха измазанные в красной глине. И не огорчался, если мама виновато говорила мне уже от двери:

— Я побежала, сыночка. Обед сготовить не успела, тебя покормит Власьевна, я просила ее…

На собраниях в поликлинике маму сажали в президиум. Ее фотография висела на Красной доске. И когда в выходной день мы шли по улице, разные люди приветствовали маму:

— Добрый день, доктор!

— Поклон тебе, Леонидовна! Ну сын у тебя вымахал — что верста коломенская. Спасибо за заботу о моей старухе…

— Здравствуйте, тетя Лиза!..

Я не слышал от мамы жалоб на жизнь. Жили, как все, нелегко: тесная комната в коммунальной квартире, просторная полка книг, хотя каждый рубль на счету; скрепя сердце мама в конце концов отдала мне донашивать отцовы вещи.