…Какой-то молоденький красноармеец выходил из здания, откуда нас отправляли на окопы, а потом на войну. Парень будто всю жизнь готовился к этому мигу: заученным движением сорвал с плеча винтовку, дослал патрон и, прислонясь для упора к телеграфному столбу, успел «приземлить» нескольких налетающих на мотоциклах «нибелунгов».

Этот мой сверстник оказался не только смелым человеком, но и воином, знающим свой маневр. Неуправляемые мотоциклы круто опрокидывались, «нибелунги», выпав на мостовую, беспомощно катились по камням, а задранные колеса машин крутились долго, безостановочно.

На короткие минуты движение колонны застопорилось. Это дало возможность тем, кто готов был сражаться, приготовиться к бою. Из горкома выбежало несколько человек — среди них Гриша. Из пистолетов и револьверов они открыли огонь по врагу. Подошли вражеские бронетранспортеры, танки. Тех, кто оказался на их пути, перебили. Так геройски погибли и неизвестный боец, и Гриша, и другие горкомовцы. Не забыт их подвиг — стал легендою. Но это будет через месяц, в октябре.

…Под звуки оркестра мы выходим со двора горкома и, неумело равняя ряды, шагаем к ожидающим нас грузовикам. Гриша кому-то жмет руки, кого-то из девушек подсаживает в кузов автомашины, кого-то обнимает. Военинженер козыряет ему, садится в кабину головного «газика». Гриша срывает с головы кепку и машет ею прощально, весело. А мы из кузова кричим, обещаем на окопах хорошо потрудиться, не посрамить комсомольского звания, и у меня нет и тени предчувствия, что это мы с юностью расстаемся. Навсегда.

Наша автоколонна движется вверх по Буденновской. Витрины магазинов забраны мешками с грунтом. Вот Дворец культуры — сюда из школы я ходил в драмкружок, в спортивную секцию; здесь же перед Октябрем и Первомаем собирали комсомольский актив на торжественные вечера. Выступала наша театральная самодеятельность, спотыкаясь, я влезал на сцену и читал своего любимого поэта:

— Давай, Маяковский! — кричали из зала. Одно время я стригся под машинку и, как считали друзья, ростом и внешностью смахивал на Маяковского. «Эх, мне бы еще стихи писать, как он», — самокритично говорил я Ире, но она, хоть и называла меня хвастуном, однажды, покраснев, призналась, что я ей нравлюсь и без стихов. Это было в восьмом, два года назад.

Вот родная тринадцатая, четырехэтажное кирпичное неоштукатуренное здание в конце улицы. Такие типовые школы строились в середине тридцатых по всей стране — классы просторные, большие коридоры, кабинеты географии, химии, истории… Угловые окна на втором этаже — пионерская комната: в четвертом классе нас там принимали в пионеры, а в восьмом, за полгода до начала второй мировой войны, в комсомол. Теперь тут эвакогоспиталь, и в свою школу мы приходили как шефы, читали раненым газеты, пели песни, я декламировал свои наивные стихи:

Дальше там были строки о молодом полковнике — первом советском коменданте города, который приказывал побежденному врагу «открыть Бранденбургские ворота». Слушатели охотно и много аплодировали нам, кричали: «Ира, спой про синий платочек!», «Юра, давай про берлинского коменданта!..».

Операционная разместилась в учительской, а табличка: «Директор тов. Еголин А. И.» — все еще висела на дверях перевязочной. Афанасий Иванович командует на фронте батальоном, учителя тоже воюют.

В витринах жилого массива, называемое Смычка, где живет Ира, что-то вроде «Окон ТАСС»: местные художники и поэты воюют кистью и пером. В цокольном этаже пробиты щели для пулеметов, черные их провалы стерегут перекресток, у которого выстроились противотанковые ежи, сваренные из рельсов.