С сотню воинов там было всего, да баб три сотни, да детишек четыре.

Воины все легли – на стенах и после в поле, отбивая гельвов и закатных людей от обуза. Но не отбили, не смогли. До Бархат-Тура дошли шесть баб, две девки и два десятка ребятишек. Девок и здоровых ребятишек взяли за стены, а баб и трёх с ними помороженных да побитых недолеток послали в ров. Нет хлеба на всех, и на тех, что уже за стенами, нет хлеба…

Скорая смерть от железа чище, чем долгая от мук.

А городец спылал весь, то-то с Ясных врат и дым был виден довчера, и зарево в ночь.

Ждать теперь гельвов, да рохатых, да гонорных людей и к стенам Бархат-Тура. Набредали позорные наши на следы гельвские в лесах неподалёку. Кружат те и ждут, ждут и кружат, как тяжёлые от непомерной сытости волки. Поймут, что сголодались мы, сошли на кость – и кинутся. Вон, половина уж воинов ни меча, ни сеча не подымет… а уж лук натянуть…

Мураш кивал. Прав был Рудак, мрачен, но прав.

В караульной темнухе горел очак, и только. Седоусый Лядно, скача на деревянной ноге, поставил перед Мурашом глиняный кружак с хлебнёй и нежно, как детку, положил у кружака тонкую лепёху.

Без соли была хлебня… да и почти что без ничего, две блёстки с трудом рассмотрел Мураш да какие-то опилки на дне. А уж по каким углам мучку для лепёх подметал да на чём тесто замешивал Лядно, Мураш спросить побоялся: как-то не по-едоцки хрустело на зубах. Одно, что хоть горячее было всё, да и со спины тихо входило в нутро чистое тепло.

Доброе дело – очак. Добрым огненным оком глядит. Со времён древнего великого царя Урона на всех апостолах да знамёнах – очак и пламень.

Боялись его враги. В страшных снах он им представал…

Неужто загаснет?

Хотел уснуть, да не дали: прибежал малыш Шелепка, велел идти к царю. Кряхтя собрался Мураш, хотел новый ков надеть, да вспомнил, что идти за ковом домой надо, а спать-то он так и приладился в темнухе. Потому нашарил под лёжкой подменные сапоги – не тарские кошмовые, в которых холодные сорока стоял, а старые свои расшитые, рыжие, из конской кожи. И пошёл вслед за Шелепкой, зачерпнув по дороге через площадь горсть снега да протёрши лицо.

У колодца стояли тихие бабы с ушатками. Тихо и страшно медленно стучала бадья в колодце…

Мураш ничего не спрашивал у малыша – раз тот сам не сказал, значит, и не положено было пока знать. Другие малыши у царя сменялись, а Шелепка, сколько Мураш помнил, оставался. Стало быть, отменно служит. Вон как шагает, бубенец придерживая. Ноги длинные, как у птицы журавели.

И вдруг остановился. Мураш едва не ткнулся в кривую спину.

Поперёк проулка лежало мёртвое тело.

Шелепка проворно раздул фитиль, который прятал до того в рукаве, затеплил маслечник. Подержи, велел. Мураш взял светильник, встал так, чтобы лучше видеть. А малыш быстро, внимательно осмотрел тело, не сразу тронув руками, потом тронул, перевернул.

Чумазое, страшное, костистое лицо, не понять, муж или баба. Или девка?..

– Нет, – сказал Шелепка. – Сама померла.

– Вот как? – Мураш выпрямился, вернул маслечник. – А бывает, что не сами?

Шелепка посмотрел на него, не ответил, загремел в бубенец. Скоро прибежали, волоча ноги, сторожи. Их то было дело.

– Идём, – сказал малыш.

2

Царь Уман сидел за столом, с ним тысяцкий-городовой Босарь, тысяцкие-полевые Уско и Мамук, ключник Сирый и ещё человек пять, которых Мураш не знал.

– Чего так долго? – хмуро спросил царь. – В другой раз за смертью тебя пошлю…

– На мертвечиху наткнулись, – сказал малыш.