Понимает ли этот фигляр Вольтер, что это он убил несчастную Розалин, мадемуазель де Валье, глупышек Женевьеву и Мадлен? Спросить об этом мсье Вольтера — сделает большие глаза, удивится. Разве он в чём-то виноват? — Аббат вздохнул. — Конечно, надлежит быть соблазнам… Нельзя во всем винить этого гаера. Но горе соблазняющим! Он не может не понимать, что зло его гаерского безбожия легко найдет приют в бездушных, бесчестных душах, самоупоённых и горделивых, коим не писан закон Божий, но продолжает свои кривляния!

Аббат с тоской уставился на отражение Сен-Сюльпис, дрожащее в луже истаявшего снега.

— Восстает вольтерьянствующий разум против Бога, веря, что своими силами сможет устроить человеческую жизнь на земле, и не понимает сам, почему вдруг начинают господствовать в мире страшные дьявольские силы… Находящиеся во власти этих сил сами даже не помышляют об их существовании, ибо воздействие сил иррациональных парадоксально формирует сознание рациональное, не допускающее веры в страшные дьявольские силы… — Аббат прикрыл слезящиеся на ветру глаза. — Мы идём, точнее, незримо сползаем к какой-то страшной бездне, из которой несёт смердящими миазмами разложения, гнили и тления, смрадом серы. В душах оскудевает Любовь Божья… Чёрт знает из каких смрадных бездн выползают — и с каждым днём всё больше — страшные существа, обугленные и зловонные, кои словно по волшебству преображаются в людей. Ад дает им имя, богатство, красноречие — и они ядовитыми словами прельщают человечество. Соблазны от века одни и те же — плотские да скотские, манящие наслаждением, да лукавой прибылью, да величием горделивым. Да, всегда будут те, кто устоят! Подлинно Избранные, но… их всё меньше. А это значит, боюсь, что эти, ныне обезглавленные, — далеко не последние людоеды, коих нам доведётся встретить…

— О, Господи, Сансеверино, полно, вы словно пророчите…

Аббат усмехнулся.

— Упаси Бог. Не хватало мне только пророческого дара, и так целителем прослыл… Просто тяжело. Вы говорили, что я стыдлив. Да, наверное. Самый тяжкий стыд — это когда не можешь достойно защитить и утвердить то, чем жив, когда твои слова, в которые ты вкладываешь душу — кого-то просто смешат…

Отец Жоэль распрощался с графиней, Монамуром и Одилоном, получив при прощании от её сиятельства приглашение пятницу на жареного карпа по-провансальски. Приглашение принял. Медленно поплёлся домой, по дороге молясь о покое. «Господи Иисусе, что со мной? Помоги мне, изнемогает во мне душа моя…» Он только вчера повенчал две пары. Анри и Паолин. Бенуа и Стефани. Жизнь не истощалась, несмотря на навалившуюся тоску после рассказа старой графини. Но в мире ощутимо становилось меньше любви. Она иссякала незаметными струйками, истаивала зимними сосульками, высыхала, оставляя потрескавшуюся землю и иссохшие души… Господи, что же это? Он боялся, что не сможет уснуть, что казнь подлинно станет для него, по последним словам Сериза, неотступным кошмаром…

И ведь вот что жутко — Жоэль замечал это отравляющее гаерское влияние вольтеровских писаний в Камиле, Бриане, де Конти, в жутком Тибальдо… Пропитавшись ядовитым духом еретической отравы, они творили откровенные и страшные мерзости. Но разве меньше заражена душа того же глупца де Ренара? Ничтожного дю Мена? Пустого де Шатонэ? Разве не сеют эти смрадные писания — в книжонках по два су, изданные в чёрт знает в каких подпольных типографиях — ужасные зубы дракона, кои прорастут в своё время ростками адских боен и кровавых выродков? Ведь забавы Тибальдо и его компании — это, в общем-то, ублажение похоти да набивание карманов, — самые низменные грехи аристократии.