Но все это события пятилетней давности.

Сейчас он не в пример крепче.

Часть 1

Поражает количество людей, которые думают в одиночестве, поют одни, едят одни или разговаривают сами с собой на улицах. Они, тем не менее, никак не пытаются объединиться[1].

Жан Бодрийяр

«Америка»

Глава 1

День намечался чудесный – вот так взять его, сфоткать и поместить в рамочку, выложить на Фейсбуке и в Твиттере! Послеполуденная пора, сохраненная в альбоме образов, подаренных на добрую память, к которым затем возвращаешься в грезах, по прошествии лет все более ностальгических. Усохшие цветки из гербария жизни, которые мы в соответствующий день и час предъявляем богу или его привратнику в доказательство, что достойны войти в рай и не зря небо коптили.

Это должен был быть как раз один из таких дней.

И до последнего момента он таковым и являлся.

На Пенн-стейшн они прибыли в начале одиннадцатого, тем сквозисто-дымчатым осенним утром, когда на солнце тепло, а в тени небоскребов прохладно, когда весь город щегольски вышагивает с высоко поднятой головой – на работу, на утренний кофе и деловые завтраки. Город идет с легким вихлянием, как будто ему за ночь слегка развинтили шарниры. В Нью-Йорк Дэвид приехал не ротозеем и не ностальгирующим экскурсантом, а на встречу, за которой следовал бизнес-ланч – Ланч-Легенда, которую люди, сладко обмирая сердцем, мысленно живописуют себе во всех деталях: это предвкушение, которое, можно сказать, подпитывает им силы все месяцы и годы, проведенные ими в одинокой, героической (а подчас и стоической) борьбе с Чистым Листом Нетленки и Мигающим Курсором Судьбы.

Дэвида внезапно вознамерились издать.

Нет-нет, в самом деле!

До центра он вначале планировал взять такси, но улицы уже гудели транспортным потоком – это даже если не считать, что они с Доун прибыли ну очень рано (билеты она взяла с запасом времени, учитывающим все, от небольшой задержки до полномасштабного теракта на пути следования). В итоге решили прогуляться пешком – действительно, что им стоит одолеть десяток-другой кварталов? Писателю бросалось в глаза, как здесь все изменилось. И не только то, что за истекшие десять лет здесь стало заметно чище и уже не столь явно маячила перспектива, что на тебя нападут из-за любого угла (хотя окончательно этого никто не отменял). Те поросшие быльем пять месяцев, что он когда-то прожил в этом городе, Дэвид был, похоже, просто чересчур инертным, и сейчас та его прежняя осмотрительность казалась чем-то унылым и достойным сожаления. Зато теперь, когда с высоты своих тридцати лет ностальгически оглядываешься на прожитое, легко забываются скованность и одиночество, которые изводят тебя в двадцать с небольшим, а обыденность жизни, именуемая зрелостью, облекает тебя, словно кокон, постепенно отвердевающий в защитный панцирь.

Последние полчаса они просидели в «Старбаксе» на Мэдисон-сквер-гарден, притулившись за столиком у окна. В помещении витал невнятный джаз, под который оба машинально помешивали в стаканах соломинками. Доун по большей части молчала. Она знала, что ее муж в минуты волнения неразговорчив, хотя сам в это время сплачивает за невидимыми стенами атакующие силы. Не донимая его, она взялась по обыкновению изучать глазами окружающих и прикидывать, кто это такие, с чем они сюда пришли, чем занимаются…

За пятнадцать минут до ланча она проводила Дэвида через оставшийся квартал, поцеловала его и пожелала удачи, оговорившись, что он, собственно, в ней и не нуждается. После перемены сигнала светофора Доун уже не пошла через улицу – она осталась стоять возле «Блумингдэйлз», напутствуя мужа гордой улыбкой.

Глядя, как жена постепенно исчезает в толпе, литератор ощутил укол тревоги, но тут же одернул себя: что за слюнтяйство!

Без пяти двенадцать он с глубоким решительным вдохом шагнул в приемную.